Шалаш на карьере

Серёга рассказал, что они с пацанами сделали в кустах у карьера шалаш. Там теперь будет штаб. Там будут проходить важные совещания перед началом игр в войну. Между «Парковыми» и «Октябрьскими». Шалаш строили все, и наши пацаны с Октябрьской, и Парковые. Неделю я ныл, чтобы Серёга сводил меня на карьер и показал шалаш. В одно из воскресений удивительно тёплого апреля, брат отвёл меня в елошняк у карьера.

Шалаш был не просто добротным. Он мне показался чудом, какое невозможно сотворить человеческими, тем более мальчишескими руками.

Во-первых, я представлял себе шалаш треугольным. Ну, когда вбивают в землю две рогатины, между ними кладут длинную палку, на палку, под углом, с обеих сторон прикладывают другие длинные палки, а их, уже, укрывают еловым лапником, или берёзовыми, или елоховыми ветками. Получается такой, типа, двускатный шалаш. Даже у Ленина в Разливе, на картинке, был такой. А тут пацаны заморочились. Во-первых, основных рогатин было четыре. И стояли они вертикально. На них, как положено, слеги, и уже к слегам, с трёх сторон, под небольшим углом боковые стропила стен. Крыша, не смотря на прямоугольное основание, была сделана всё равно двускатной. Это, как объяснил Серёга, что бы дождь не замочил, если пойдёт, вдруг. Он с гордостью показывал, как они с пацанами придумали делать стропила крыши. Нарубили длинных рогатин. По шесть на каждую сторону. И потом строили из них двускатную крышу следующим образом.

Огромную роль в пацанском строительстве, в наши времена, играл полипропиленовый шпагат. Он появился в нашей жизни не так давно. Когда в совхозе появились киповальные машины, которые увязывали кипы этим самым полипропиленовым шпагатом. Бухты этого шпагата можно было найти на стане, за Прислонихой без труда. Конечно, просто так его не давали. Но вечером стан охранялся не сказать что бы, прямо, сильно. Поэтому первое отделение, это как раз стан за Прислонихой, был для пацанов неиссякаемым источником необходимых в пацанской жизни вещей. Старых аккумуляторов, для плавления свинца. Различных железяк, шестерёнок, уголков которые лежали в специальной загородке и ждали своей очереди для сдачи в чермет. Кое-что можно было и выпросить днём, если прийти и придумать серьёзную причину. Но, например, камеру от заднего колеса трактора Беларусь, что бы сделать лодку, так никто, конечно, не даст. А вот, ночью, в вулканизаторной, вполне можно взять. Главное, не попадаться. Так же и с полипропиленовым шпагатом.

Даже если ночью его не найдёшь на земле, на киповщике всегда есть, пусть даже не целая, бобина.

В общем, этот шпагат, с его появлением в сельском хозяйстве, занял прочное место и в личных хозяйствах жителей близлежащих деревень, а уж в пацанской жизни, тем более.

Так вот, шалаш. Для возведения крыши, сначала делали два угла. Две рогатины складывали на земле углом. Ровные концы — в перекрест, рогатинами — в стороны. Перекрест прочно затягивался в несколько слоёв шпагатом. Эти два стропильных угла, потом, рогатинами устанавливали в углы на жерди бывшие верхом стен. но, сначала, на земле, поставив два приготовленных угла стоймя, через перекрестья пробрасывали приготовленную палку и тоже закрепляли шпагатом. Затем всю конструкцию ввосьмером поднимали наверх и устанавливали торчащими вниз рогатинами на жерди, которые были верхом стен. Коньки в обе стороны растягивали на штыри, вбитые в землю тем же шпагатом. Потом, как и в случае с классическим шалашом, на конёк укладывали стропила крыши, упирая их рогатинами в верхнюю жердь боковой стены, всё увязывали, укрепляли тем же шпагатом. Завершающей стадией было покрытие крыши еловым лапником. эту процедуру приходилось выполнять по двое. Сидя на плечах товарища. По одному, роста не хватало. Серёга так натурально изображал все стадии этого процесса. Так азартно рассказывал, что я сглатывал слюни от зависти к такому большому и сложному делу.

Где они столько лапника набрали? В елошняке у карьера пять шесть, может десять, ёлочек на весь лесок.

Боковые стены были укрыты елоховыми ветками. Так же веткой вверх, лапой вниз, что бы вода легко стекала во время дождя. В общем, пацаны постарались. И я жутко завидовал. По-хорошему. Как всегда завидовал на любую, хорошо сделанную работу.

Папка, когда делал забор, или подвязывал малину, или… да, чего угодно, сделав, даже часть работы, внимательно осматривал сделанное со всех сторон и, если ему нравилось, потирал руки и приговаривал: «вот, и ладненько». Вот, мне всегда очень хотелось сделать что-нибудь, чтоб получилось «Ладненько».

Мысль о том, что надо что-нибудь построить, засела в моей голове крепко.

Оля уезжает…

А, тут ещё, из подслушанного разговора родителей, я узнал, что Глазковы скоро уезжают. Дядя Толя получил назначение каким-то начальником на комбинат в Волгореченск, и они всей семьёй переезжают туда. А ещё на мамину фразу

-из такого-то дома в однокомнатную, да ещё и на первый этаж… Не знаю… Я бы, на месте Нинки подумала… Дождалась бы, пока нормальную квартиру дадут. Чай, не простым смазчиком едет, Толя-то…

-семья должна жить вместе, — спокойно ответил папка, — а квартира, что? Дождутся квартиры. С милым, как говорится: «рай и в шалаше».

Я не совсем всё понял, но понимание того, что Оля скоро уедет навсегда, раскалённым свинцом растекалась в моём маленьком мозгу. Кстати, про « рай в шалаше» как-то вкупе с Серёгиным шалашом и с уточнением «с милым», как-то тоже смешалось в одну кучу с мыслями о скорой разлуке. Какой-то винегрет был в душе.

Дня три я не отходил от Оли в садике.

Было тепло, и мы подолгу гуляли на улице. В группу приходили только обедать и спать. Я постоянно смотрел на Олю, слушал всё, что она говорит. Меня совсем не раздражал её правильный голос, её правильные мысли. Мне постоянно хотелось взять её за руку, держать и не отпускать. Я как девчонка лепил из песка куличики, вместо того, чтобы с пацанами пропружать последние весенние ручьи.

Один раз, она спросила меня

-что ты на меня постоянно смотришь Миша? Ты на мне дыру протрёшь своими глазами, — и громко рассмеялась.

Я же, не смотря на то, что это было сказано при всех, вообще не обиделся.

Однажды, я дождался, когда мы останемся вдвоём, повёл Олю самый дальний угол садика, между верандой и забором, и, среди набухающих почками акаций, вдруг, выпалил:

-Оль, давай убежим ото всех, навсегда?

Оля как всегда внимательно посмотрела на меня сверху вниз. Всё-таки она была выше меня почти на голову. Поправила воротник у моей камбойки. Потом, выглянув из-за угла веранды на остальных гуляющих, опять повернулась ко мне

-так, мы уже… вроде… — и зажмурилась, крепко сжав губы…

Я посмотрел на неё с полминуты. Я не понимал, чего она губы-то сжала и жмурится. Немного погодя, на всякий случай, сказал:

-да нет, не так, — Оля разочарованно раскрыла глаза, — я говорю: «по-настоящему убежим… как взрослые…»

Оля как-то обречённо вздохнула и сказала

-«как взрослые», говоришь? — она сделала шаг из-за веранды. Обернулась и припечатала меня фразой, — эх, ты!

Я не понял чего я «эх, я», схватил Олю за руку и опять увлёк за веранду.

-Оль, я поправде… Я… Я знаю куда…

Оля смотрела на меня с каким-то, презрением, что ли… Высвободив свою руку из моей, сделала шаг глубже за веранду. Обернулась вполоборота, и, так игриво взглянув на меня, спросила

-и куда?

-в шалаш! — выпалил я на выдохе, — я знаю шалаш такой, классный… Такой! Такой, как дом, прямо! — я говорил быстро, скомкано, как бы боясь, что она сейчас рассмеётся или скажет: «враки это всё! Нет у тебя никакого шалаша! Чем докажешь?»

Но Оля, похоже, заинтересовалась

-шалаш, говоришь?

-шалаш! — обрадовался я её интересу, — взаправдошный, классный такой. Там, это, если со мной, то будет, этот, как его, — я замешкался, стараясь подобрать синоним, сильно уж какому-то стариковскому слову, не получилось, и я промямлил, — рай…

-чего? — в Олиных глазах блеснули искорки смеха.

Я побоялся, что она опять сейчас засмеётся и уйдёт

-ну, так взрослые говорят, когда хотят сказать, что классно… — придумывал я, не зная чем задержать Олю

-взрослые, говоришь? — Оля опять посмотрела на меня вполоборота. Я не понимал, был в её поведении как будто призыв к чему-то. Взгляд этот. Вполоборота. Я не понимал. Мне очень не хотелось, что бы она уходила

-а, он, этот шалаш твой, где? — Оля прищурилась, — я, в смысле: про него, ещё кто-нибудь знает?

-я? В смысле? — мне не хотелось вдаваться в подробности. Я просто хотел услышать её согласие. И всё! Я был бы счастлив

-чего «в смысле»? — как то резко спросила Оля, — не знаешь где шалаш, что ли? Или, опять, всё выдумал? — в её голосе зазвучали металлические нотки

-чего сразу выдумал-то? — я хотел изобразить обиду, — ничего и не «выдумал»!

-так говори, где? — Оля как-то хищно прищурилась

-чего где-то? — мне стало совсем не по себе, от её такого интереса. Я вспомнил, что шалаш, это тайна. Тайна, которую мне доверил брат, взяв с меня клятву «за зуб», что никому не скажу.

-понимаешь… — я подбирал слова, — я, так-то, не могу тебе сказать. Это тайна

Я надеялся, что Оля восхитится моим умением держать слово. Но девчонки, есть девчонки. Им, что тайна, что не тайна… Хоть бы, даже, и подвиг… И Оля сказала:

-как же мы сбежим-то туда? С завязанными глазами, что ли? — и опять как-то обидно засмеялась

-я…- я совсем растерялся. А голове крутилось «смотри, Мих, никому! Это тайна!» «С милым, как говорится, рай и в шалаше», «как взрослые, говоришь?» Я запутался и, вдруг, нашёлся:

-а, хочешь? — Оля совсем уж было утратившая интерес к нашей беседе, опять обернулась ко мне вполоборота

-что? — спросила она каким-то бесцветным голосом

-хочешь, я нам свой домик построю… Только наш будет… — я, если честно, сам напугался тех слов, которые сорвались с моих губ.

-ты? — не презрительно, а скорее недоверчиво спросила Оля.

Я смотрел на неё, не отрываясь, нервно моргая обоими глазами.

-ну, построй… — протянула она и, хихикнув, побежала к остальным ребятам

Оля убежала играть к ребятам, а я ходил и ходил вдоль забора, поглядывая за забор на столовую и пивной ларёк в котором уже продавали пиво, и всегда стояло несколько мужиков с кружками.

«Какой же я дурак! — корил я себя, естественно в мыслях, — сто раз зарекался хвастаться. Чуть Серёгину тайну не разболтал! А, потом? Ну чего я построю? Вот уедет Оля, и если и вспомнит меня когда, будет думать: «был такой мальчик Миша Папулин. Хороший мальчик, но всё время, врал…» Мне хотелось выть от обиды на себя. Как всегда хотелось вернуть время на два, или сколько там, часа назад. Чтобы не произносить этого позорного: «А хочешь?». Хотелось просто пойти и играть вместе со всеми. Вон, там Фрида Геннадьевна, чего-то ребятам рассказывает. Интересно, наверно? Только я очень живо себе представлял, как я сейчас подойду к ребятам, а Оля меня сразу спросит: «что, Миш, уже построил?» А Фрида сразу же влезет: «чего построил? Ну-ка, иди сюда, рассказывай!» А, Оля, тут же, вставит: «он обещал для нас двоих шалаш построить, чтоб мы там были, как в раю» и засмеётся. И все будут смеяться и тыкать в меня пальцами

-шалаш!

-для двоих!

-как в раю!

-ха-ха-ха

-ха-ха-ха

А я буду стоять, исподлобья смотреть на всех и бояться взглянуть на Олю.

А, Фрида Геннадьевна скажет

-а мы сейчас маме Мишиной, про это расскажем, и она дома ему всё ремнём объяснит…

И опять все будут смеяться и показывать на меня пальцами…

Прохаживаясь вдоль забора, с такими невесёлыми мыслями, я, вдруг, заметил, что уже давно смотрю на кучу больших деревянных ящиков, сваленных у столовских складов. Может и не столовских. Только, эти склады стояли впритык к садишному забору, а между ними, как раз, и были свалены в кучу деревянные ящики.

Чего-то складывалось у меня в голове от созерцания этих ящиков. Какие-то мыслишки проскакивали, но я тут же отгонял их, всё ещё баюкая сладкую горечь раскаяния в своём хвастовстве. Но гора сваленных деревянных ящиков запомнилась.

Брат учит вытаскивать гвозди

Вечером я подошёл к брату, пока родители были на кухне, и заговорщицким тоном спросил

-Серёг, а вот как, например, ящик деревянный разобрать, чтобы доски целыми остались?

-а, где? — заинтересовался Серёга, — зачем тебе? Какой ящик?

-ну, там, это, — я замялся. Не потому, что не хотел рассказывать брату. Просто я не готов был ещё думать об этом, как о конкретном плане. Так. В общем, — ну, вообще, вот, если ящик из досок сколочен, а нужны просто доски? — я смотрел на Серёгу не то что напугано, а скорее с мольбой: «не задавать мне лишних вопросов. Я сам, пока, не знаю «зачем»…»

Серёга почесал затылок

-пойдём в сарай

Серёга частенько относился с пониманием к моим иногда необъяснимым просьбам

-куда собрались? — поинтересовалась мама, когда мы обувались в коридоре

-до котуха, вон, дойдём, — уверенным голосом ответил Серёга. Чем уверенней голос, тем меньше вопросов, — покажу Михе как гвозди из досок вытаскивать, — добавил он, на всякий случай.

В том возрасте, родители ещё спокойно относились к нашим отлучкам из дома. Даже вечером. Придёт время и мы, что бы вместе уйти на какое-нибудь «наше дело», будем ждать, когда родители уснут, и выходить во двор через окно. Это будет потом…

Сейчас, мы с Серёгой пришли в сарай. Серёга включил свет и пошёл открывать крышку в погреб.

-ты куда? — я всё ещё стеснялся своей необъяснённой просьбы

-ща… — Серёга снял с гвоздя лампочку на длинном шнуре и опустил её в погреб.

Сарай погрузился в темноту, и, когда брат спустился в погреб, мне стало страшновато. Не то, что бы страшно. Так, не по себе.

Но Серёга появился назад довольно быстро

-иди, помогай, — пыхтя, окликнул он меня.

Я осторожно подошёл к светящемуся изнутри лазу в подвал и увидел, как Серёга поднимает наверх деревянный ящик.

Зимой, в этом ящике хранилась морковь. Сейчас он на треть был заполнен песком. Так, зимой, у нас, хранили свежую морковь. В деревянном ящике, пересылали высушенным и просеянным речным песком. Сейчас в ящике оставался один песок. Хоть он был и сухой, ящик был не сильно лёгким.

Я схватился за подаваемый Серёгой край.

-Взял? — спросил брат. Похоже, он перехватывался, потому, что ящик качнуло вниз, и я чуть не нырнул за ним в погреб.

Не успев испугаться. Я, стоя на коленях, выпрямился, даже чуть подал назад и потянул край ящика изо всех сил

-ни фига себе! — услышал я голос брата, — ты чуть меня вместе с ящиком не выдернул! Ну, здоров ты, брат!

Конечно, услышать такую похвалу от брата было очень приятно. Поэтому я не стал ему рассказывать, что чуть было не обделался, когда меня, вначале, качнуло туда, в яму.

Вытащили ящик, Серёга установил его на деревянном полу. Сарай у нас состоял как бы из двух частей. Над первой был сенник и поэтому высокая двускатная крыша. Сена там было не много. Я если честно не очень понимал, зачем оно нам. Потом мне бабушка рассказывала, что она, когда ещё жила с нами, очень хотела завести кроликов. Но, не сложилось.

В этой половине сарая пол был земляной. А вторая половина, была под плоской, односкатной крышей и пол в ней был деревянный, из досок, поднятый относительно земляного сантиметров на тридцать.

Здесь была папкина мастерская.

У стены, под небольшим окошечком, стоял верстак. К стене были приделаны несколько планок, за которые, всегда в идеальном порядке, убраны папкины инструменты. За отдельной реечкой стамески разной величины и отвёртки, за другой клещи, кусачки, пассатижи. На отдельных штырях на стене висели рубанки, фуганки, строганки различных конфигураций. Несколько разных по форме и величине молотков каждый на двух, вбитых в стену гвоздиках.

Приладив лампочку на гвоздь под потолком, Серёга подтащил под пятно света ящик.

-ну, иди сюда, — позвал меня брат.

Я подошёл.

-молоток возьми, — Серёга поднял голову и показал пальцем на стену за верстаком, — вон тот, с гвоздодёром.

Серёга опустил руку, а я вперился взглядом в молотки, висящие на стене. Гвоздодёр я примерно себе представлял, даже знал где он лежит. Но, что такое «молоток с гвоздодёром» я пока даже придумать не смог.

Серёга, поняв по затянувшейся паузе, мою неосведомлённость, сам подошёл к стенке и снял с гвоздиков, действительно странный молоток. Ударная часть у него была обычная, а вот хвостовик, чудной, смешной, я бы сказал. Хвостовик молотка был, как бы разрезан надвое, как ласточкин хвост, и обе половинки немного изгибались по дуге.

-секи! — брат поднёс чудной молоток мне чуть не под нос, — «плотницкий молоток» называется. От деда Саши, ещё…

Я в детстве сильно завидовал брату ещё и в том, что он застал в живых деда Сашу, маминого отца. По Серёгиным рассказам весельчака и балагура. Дед умер за два месяца до моего рождения. Но, это другая история.

Сейчас, я понимающе кивнул, чуть не стукнувшись лбом о плотницкий молоток.

-теперь, смотри! — Серёга наклонился над ящиком, в котором зимой хранилась морковь

-подожди! — я вытянул свою ручонку, — может «не надо»? Ящик-то, нужный, наверное…

-так-то, я его ломать-то и не собираюсь, — успокоил меня брат, — ты же сам спрашивал, чтобы аккуратно…

Я немного смутился от своей чрезмерной хозяйственность и стал внимательно смотреть на Серёгины действия

-секи, — Серёга перехватил молоток, за самый край рукоятки, — сначала легонько выбиваешь доску, в край, — он стукнул по верхней доске ящика, изнутри, около самого угла, — как чуть отошла, на сантиметр, буквально, — он показал на промежуток, который образовался между доской, по которой он ударил и перпендикулярной ей доской, — теперь возвращаешь её на место, — Серёга говорил уверенно, не смотря на кажущуюся абсурдность последовательности. Он несильно стукнул по той же доске, только уже снаружи в обратном направлении

«Раскачивает» — типа сообразил я, хотя и не понял: «зачем?».

Когда Серёга лёгким ударом вернул доску на место и я готов был, уже сказать: «понятно», хотя совсем было не понятно, я заметил, что после возвращения доски на место, у самого края остались торчать, на сантиметр, примерно, два гвоздя, шляпками вперёд.

-вот, видишь, — произнёс брат, разъясняя смысл произведённых действий, — теперь, за шляпки, эти гвоздики легко поддеть, гвоздодёром…

Серёга развернул молоток и прорезью в том самом чудном хвостовике молотка, надвинул молоток на выехавший гвоздь, под шляпку.

-смотри, до упора вставляй, чтоб шляпа не сорвалась, — он пару раз отодвинул и опять придвинул до конца гвоздодёр, демонстрируя, что значит «до упора», — и вытаскиваешь, — Серёга опять перехватил молоток за самый край ручки и начал медленно нагибать его через ударную часть. «Ласточкин хвост», зацепившись за шляпку, со скрипом потащил гвоздь наружу.

-на! Теперь, сам попробуй! — сказал мне брат, протягивая плотницкий молоток и указывая глазами на вторую шляпку, торчащую из доски.

Я, честно говоря, слегка струхнул. Я уже знал, что когда сразу, кажется, что «ничего такого», то, наверняка с первого раза не получится. У Серёги всё выходило сноровисто. Я растерялся

-да, не ссы! — брат взял меня за запястье и сунул в руку молоток, — у всех когда-то первый раз бывает.

Я, всё равно слегка мандражируя, начал надевать молоток раздвоенным хвостом на торчащий из доски гвоздь.

Надвинул до упора. На лбу выступила испарина. Ухватился двумя руками за ручку, почти под молоток и замер, не совсем понимая, что дальше делать

-удавишь молоток-то, — Серёга говорил без раздражения, — перехвати за самый конец, — и придержал пальцем молоток, пока я перехватывал. Как только я взялся за край ручки и чуть потянул на себя, гвоздь со скрипом начал вылезать из доски. Я от радости надавил посильней, и гвоздь выскочил на волю и улетел куда-то в глубину сарая, а я больно стукнулся пальцами о ящик.

-аккуратней, — запоздало предупредил брат, — сильно? — он взял меня за кисти, выпустившие молоток и начал дуть на ушибленные пальцы, — куда ж, ты так резко-то?

Серёга смотрел мне в глаза, и я, с трудом сдерживая слёзы, улыбнулся:

-нормально, — голос чуть дрогнул, выдавая, что всё-таки больно, — сорвалось просто…

-ну? — брат смотрел мне в лицо, — принцип-то усвоил… А, уж аккуратно делать научишься…

И, подняв брошенный мной молоток, пошёл к верстаку и стал на тяге выравнивать гвоздь, который вытащил первым. Выпрямив, этим гвоздём приколотил доску на место.

-вот так, как-то, — сказал Серёга, — главное, не торопись, всё получится…

-Ящик-то, назад, наверное, надо? — попытался я щегольнуть аккуратностью

-тренироваться не будешь? — спросил брат, — ну, ладно, тогда спускаю назад…

Где строить домик?

На следующий день я, на прогулке в садике, то и дело бегал к забору смотреть на сваленные в кучу ящики. В моей голове зрел план.

Не буду рассказывать, как несколько дней я уходил из садика домой раньше мамы, каждый раз, придумывая для Фриды Геннадьевны какую-нибудь вескую причину того, почему мне надо уйти пораньше. Фрида Геннадьевна отпускала. Дом-то был через дорогу. Сам бежал в другую сторону, к складам по дороге в ясли и успевал оторвать от очередного ящика две-три доски, наблюдая в щель в заборе, когда домой пойдёт мама. Мама шла через магазин, а я бежал напрямую, и, к её приходу, был уже дома.

-чего ты раньше-то ушёл? — спросила мама в первый раз

-так, не маленький уже, — ответил я, насупясь, — за ручку-то ходить…

-не маленький, — печально произнесла мама и потрепала меня по волосам, — ладно, я попрошу Фриду Геннадьевну, что бы отпускала тебя пораньше…

Так, получив возможность уходить из садика на пятнадцать-двадцать минут, а то и на полчаса раньше остальных, за две недели, я разобрал ящиков семь, наверное. Из каждого ящика получалось по восемь длинных досок. В общем, набралось у меня около пятидесяти досок, которые я, каждый раз, аккуратно просовывал под забором на территорию детского сада, в только нарастающий, ещё не кошеный, призаборный бурьян с той стороны.

Не знаю, почему я решил строить домик для нас с Олей на территории садика. Где-нибудь, в кустах на карьере, или на трамплине, было бы логичнее. Но я на уровне подсознания понимал, что ни на трамплин, ни на карьер, привести Олю, у меня не получится. Что возможность встречаться у нас есть, только на территории детского сада.

Оля скоро уезжала с родителями. Возможно навсегда. Возможно, мы никогда больше не увидимся. Поэтому у меня не было времени для долгих раздумий. Мне казалось, что если я сумею построить домик, это каким-то образом решит все проблемы.

Наступил «день Х».

С самого утра шёл дождь. Я, на уровне интуиции понимая, что это мой день, по дороге в садик, взял из сарая большую жменю гвоздей сотки, завернув их в газету, с трудом дотащил до садика и спрятал за верандой. Плотницкий молоток уже две недели хранился за верандой. Как только папка не заметил пропажи?

Когда, после завтрака, Фрида Геннадьевна сказала, что: «На улице сильный дождь, ребята. Поэтому, до обеда играем в группе», я понял: «пора».

Попросил Галю Петровскую: «Если Фрида меня хватиться, скажи, что я к мамке, в группу ушёл, ладно?». «А, ты, куда?» — на всякий случай, уточнила Галя. «Надо» — прошептал я, для убедительности, прижав указательный палец к губам. Типа, «это, великая тайна».

Пойти к маме в её подготовительную группу было делом, не скажу, что частым, но довольно обычным. Броситься искать меня, Фрида, по идее, не должна. Сам же я, втихаря, вытащил из шкафчика в раздевалке свою камбойку, сунул ноги в резики и незамеченным выскользнул на улицу.

На улице, не сказать, что прямо ливень. Так, моросило…

Сначала, я планировал сколотить из досок заднюю стенку и крышу между верандой и забором. Там роль двух боковых стен сыграли бы, с одной стороны стенка веранды, с другой стороны, забор. Так я планировал с самого начала, когда ходил разбирать ящики, когда мечтал, как приведу Олю в «наш домик». Только, сейчас, мне вдруг показалось это, каким-то несерьёзным, что ли. Пространство между верандой и забором было довольно узким. Сплошная стена веранды по высоте была мне по шею, а дальше решётка. Да, и как приколачивать доски торцом в стенке веранды у меня не придумывалось. Я зашёл в веранду, чтобы, хоть, не мочило и загрустил.

Сидя на корточках в углу веранды, чтобы меня никто не увидел, я с грустью оглядывал прогулочную территорию нашей группы. И, вдруг, мой взгляд выхватил из серой измороси, четыре столба летнего душа.

Это, вкопанные в землю четыре столба, высотой метра два, наверху которых сколочена площадка из досок. На этой площадке стояла металлическая бочка, из которой свисал шланг с лейкой на конце. Летом, в жару, нас во время прогулок купали в очередь в этом импровизированном душе. Занятие приятное, если не считать того, что в очереди в душ мы стояли уже раздетые, то есть голенькие. Конечно, гендерной стыдливости за наготу в нас ещё не было. У нас даже горшечная (туалет) была общая с девочками. Одно большое помещение, в котором мы после обеда все вместе дружно сидели на горшках, рассказывая друг дружке различные истории.

Только именно в этой очереди в летний душ получила хождение дразнилка: «как тебе не стыдно, голу жопу видно».

Мы все время хохотали, когда пропевали друг другу эту дразнилку.

А, Серёга, мне как-то сказал, что дразнилка эта неправильная. Потому что за «голу жопу» стыдно и не должно быть, потому что она у всех одинаковая. Как сказал Серёга: «жопа-то международна! А, вот… — он указал глазами на место между ног спереди, — вот это, да!».

Я принял это как должное, хотя и не понял. Спереди-то у пацанов, ещё было чего-то, а у девчонок-то вообще ничего. И ремнём, если что попадало по жопе, а не по переди. В общем, я, на всякий случай, конечно, запомнил, что интересно то, что спереди, а не попа. Но, если честно, не понял почему. Ну, Серёге-то лучше знать.

Я, на всякий случай рассказал об этом Кольке Задорову, он то же засомневался. Андрюха Ванечкин вообще, так и не понял, о чём речь.

Очень хотелось спросить, что по этому поводу думает Оля. Но, я почему-то стеснялся. Мне почему-то казалось, что Оля обидится, если я спрошу у неё, что она думает по поводу «голой жопы». Тем более, что Оля, всегда в очередь в душ, стояла в трусиках и снимала их только там за клеёнкой, которой обтягивали столбы на время мытья. И на горшок она ходила одна, не со всеми вместе.

В общем, в этой грусти весеннего дождя перемешались, вдруг, и тянущее предчувствие скорой разлуки, и первые какие-то стыдливые переживания от созерцания наготы, непонятные, волновавшие на каком-то бессознательном ещё уровне, но тесно связанные именно с летним душем, и «с милым рай и в шалаше», вот это, непонятно-волнительное «с милым», и Серёгин шалаш на карьере, и желание чего-то, прямо, такого! Прямо…

«Вот, между этими столбами я и сколочу наш с Олей домик!»

Решение было принято. Пацан сказал, пацан сделал.

Строительство

Дождь почти перестал. Я переживал, не вывели бы группы на улицу.

Вот этот страх, страх того, что не получится, что, не успею, что другой попытки не будет, выгнал меня из сухой веранды под мелко моросящий дождь.

Сначала я подтащил одну доску от забора к летнему душу. Приставил, чтобы померять. Доска по длине была чуть больше расстояния между столбами. Я, было, расстроился. Но, сбегав за гвоздями, попробовал приколотить, ставя гвоздь чуть под углом. И гвоздь… вколотился. С другого конца доски так же. Доска получилась плотно приколоченной между двумя столбами. То, что доска своими краями не доходила до середины столбов, делало всю конструкцию даже лучше, чем я задумывал. Получалось, что доски можно приколачивать вплотную, одна над другой. И, доски соседних стенок не будут друг другу мешать. Я посмотрел на результат своих действий и остался очень даже довольным увиденным. Только… «Да! Зря я прибил доску изнутри, первая мысль, которая пришла в голову, — ничего, — успокаивал я себя, — сейчас оторву и точно так же прибью снаружи. Отрывать-то уж я, за две недели…» Оторвать оказалось сложней, чем в ящиках. В ящиках гвозди были меньше, в два раза, наверное. Поудобней приладившись, я, всё-таки отбил и оторвал доску. Сразу же прибил ее снаружи на тоже место. Оценив результат, я не просто остался удовлетворён, я, вдруг, поверил, что всё у меня получится.

Как-то стало всё равно, что насквозь промок. Я, чуть не бегом, перетаскал к душу все доски, которые подсовывал под забор прошлые две недели.

Начал приколачивать. Сначала переднюю стенку. Которая, к территории. Не знаю, почему так. Казалось: «Заколочу отсюда, остальное не видно будет».

Приколачивая, наверное, шестую доску, я почувствовал, что руки устали, словно свинцом налились. Вколачивать гвозди на уровне своего лица было довольно не просто.

Когда передняя стенка была готова, десять досок, двадцать гвоздей, мне показалось, что, больше, я молоток, даже, поднять не смогу.

Присев на сырую землю я, вдруг, понял, что если я сейчас не доделаю, этот задел увидят и разломают, разберут.

Как будто, если доделаю, не заметят и не разберут.

Ну, вот была какая-то уверенность, что если сделаю домик, то Оля увидит, поверит, перестанет насмехаться, и… И, всё будет хорошо

Я встал и продолжил колотить.

Не обращая внимания на тянущую боль в руках, в плечах, в кистях, на слёзы, стекающие по лицу, перемешиваясь со струйками дождя, на вспышки понимания того, что: «ну, что это? Ну, какой рай? Просто выпорют и всё…»

Я колотил. Поднимал очередную доску. Придерживая её тыльной стороной запястья, вставляли в эту же кисть гвоздь, под небольшим углом, сантиметрах в двух от края. Правой рукой поднимал молоток, который, вдруг, стал килограммов десять весом. Делал первые два три несильных удара. Когда гвоздь входил в доску на пол сантиметра — сантиметр, в общем, чтоб не падал, перехватывался левой рукой так, что бы просто держать доску, упираясь в неё ладонью. И, начинал заколачивать гвоздь. С каждым замахом удары становились слабее и слабее. Хотелось всё бросить и уйти в группу, в тепло. Пусть ругают.

Перейдя к третьей стенке, я догадался наживлять гвозди на земле и поднимать доску с уже торчащими в ней гвоздями…

Три стенки были готовы. Я перестал чувствовать холод. Перестал плакать. Унялась дрожь. Особо не раздумывая, четвёртую стенку, которая к забору, я начал с пятой от земли доски, оставив как бы проход внутрь.

Когда сооружение было готово, я попробовал подлезть в лаз, который оставил внизу последней стенки. Пролез легко. Затащил внутрь оставшиеся доски. Поставил их «стоя» в угол. Рядом сложил остатки гвоздей в расползающейся от дождя газете. Ручкой вверх, поставил в угол плотницкий молоток.

Внимательным глазом осмотрелся внутри. Никаких эмоций, просто хозяйский взгляд, всё ли ладно. Никаких мыслей и планов на дальнейшее. Выполз. Наклонив голову, пошёл в группу.

Шёл тихий час. Фриды Геннадьевны в группе не было. Я повесил в шкафчик насквозь мокрую камбойку. Поставил вниз резиновые сапоги. Носки выжал, насколько хватило сил, и повесил на край сапог.

В мокрых шароварах и рубашке, босиком прошлёпал в умывальник рядом с горшечной. Стянул рубашку, шаровары. Попробовал выжать. Сил больше не было. Я развесил шаровары и рубашку на батарее. Несмотря на май, батареи ещё чуть-чуть топили. Поплёлся в спальню. Народ в спальне сладко сопел на разные лады. Я юркнул под одеяло на своей кроватке и сразу же забылся глубоким сном.

Пробуждение

-что ж ты сразу-то ко мне не пришла?

-когда сразу?

-как узнала…

-так, он же, сказал, что к тебе пошёл…

-сказал! Мало ли, что он сказал! Мишу, что ли не знаешь?

-ой, Валь, у меня чуть сердце не остановилось, когда я увидела, что у тебя его нет…

-а, чего ему у меня делать-то?!

-так, ведь ты, то и дело его забираешь…

-так я сама! Сама прихожу за ним, Фрид… Где вот он шлялся? Вся одежда насквозь… На батарею развесил, подиж ты… Хоть бы отжал…

Я сквозь сон слышал этот шёпот мамы и Фриды, и боялся открыть глаза.

«Главное, не рассказывать про домик… — пульсировало в голове, — вдруг не заметят…»

Понимая, что скоро подъём и придётся отвечать на вопросы, я не давал себе проваливаться в сон, надо было чего-нибудь придумать. Просто зареветь не получится. Мама не отстанет, пока не услышит внятный ответ.

Ничего похожего на правду не придумывалось. Главное было, в своей придумке, не рассказать про место, где домик. Значит надо сказать, что ушёл в другую группу, к каменному садику, и там…

«Что там?» Что там, я придумать не успел, всё-таки уснул. Но, главное, что — там. Может и не заметят домик-то…

-Миш, иди, умойся и подойди к нам!

Услышал я мамин голос. После того, как закончилась привычная Фридина тянучка

«Все, ребята! Просыпаемся! Встаем, идём умываться! Полдник уже ждёт»

«Может мне приснилось всё?» — промелькнула в голове надежда. Голова гудела как «налитая свинцом». Не знаю, как наливают свинцом голову, это я от мамы слышал. Но, наверное, вот так, как сейчас. Руки ныли. Меньше всего хотелось умываться и идти к маме. Хотелось залезть под одеяло и… остаться там навсегда.

-давай, давай, я тебя жду, — мамин голос вернул в реальность.

Я помочил руки, потёр ими глаза. Штанов на батарее не было.

Все ребятишки вели себя как обычно. У них ничего не случилось. Их ждал полдник. Сладкий кисель с печеньем. А меня? Мне надо было что-то объяснять маме

-иди, иди сюда, — опять позвала мама, — штаны здесь оденешь, сухие. Я принесла

Я поплёлся в группу.

Ребята рассаживались за столы. Кто-то уже отхлёбывал кисель.

Мама сидела на Фридином стуле, протягивая мне сухие шаровары.

Я взял шаровары. Хотел надевать. Мама рукой привлекла меня поближе, и потрогали губами лоб

-температуру, похоже, нагулял, Фрид, — сказала она ходящей между столиками Фриде Геннадьевне, — пойдём мы до Нины Александровны дойдём. Пусть померяет.

Мама взяла меня за руку и решительно двинулась в медпункт.

Я с тоской взглянул на столик, за которым сидели Ванечкин с Галей Петровской… Кисель…

Только мы вышли из группы, мама остановилась и, развернувшись, присела передо мной на корточки

-ну? И где ты сегодня гулял?

Я растерялся, но следуя принятой в полудрёме версии пробормотал

-на той площадке… У нового садика…

-и чего ты там искал? — голос мамы не был злым. Вопрос прозвучал чётко. Плакать повода не было

-я там, это… — я мучительно придумывал причину. И, вдруг, выпалил, — на мост Бетонный смотрел…

-зачем?

-ну, я, это… — периодически во мне включался какой-то «придумыватель». Я начинал рассказывать и сам удивлялся, слушая себя как бы со стороны, — я вчера, у бабы Агнюши, фотографию видел Серёгину… Там, за ним, мост наш Бетонный… — что-то такое было на самом деле, только не вчера, давно уже. Почти у всех детей Серёгиного возраста была фотка, на которой ребёнок стоял у каких-то красивых перил, с точёными колоннами, а за его спиной Бетонный мост и наша фабрика. Многие ломали голову, где это место, откуда сделана фотография. Оказалось, что мост и фабрика нарисованы на заднике. Барские перила просто для красоты. Их, именно этих, в природе нет, — так вот, — продолжал я, — мост и фабрика наша, а Серёга стоит у каких то перил. Я думал, думал и решил, может это с веранды, на той площадке, что у нового садика… Ну, которая в том углу, который к Тимофееву дому… — я смотрел на маму такими честными глазами, что не поверить мне, было нельзя, — я перила только на веранде видел, да у нашего подъезда… Только, у подъезда нашего. Так, они там поломатые все…

-а, где там, на веранде, такие перила, как на фотографии? — несколько обескураженно пыталась поверить в мой трёп мама

-вот и дело-то в том, что нету… — развёл я руками, — вот я и смотрел и отсюда, и отсюда, и присяду, и из веранды… — я очень естественно развел руками и выпятил нижнюю губу, — и перил нет, а мост-то из неё, вообще, не видать. Только если без фабрики…

Вид у меня был такой искренне несчастный, что мама притянула меня к себе и обняла

-выдумщик, ты, мой, — обнимая одной рукой, второй мама гладила меня по голове, — Господи! Какой же выдумщик…

Хорошо или плохо было услышать из маминых уст «выдумщик», зависело от интонации. Можно было и ремня получить. За откровенное враньё, например, если попался. А могло быть и похвалой. Вон, все изобретатели, они же то же «выдумщики».

Сейчас мамин голос не вызывал у меня опасения, и я, слегка успокоившись насчёт взбучки осмелел до того, чтоб спросить

-мам, а, вот, в раю, хорошо?

Мама резко поднялась

-это ты про что?! — голос уже не был добрым. Я решил сразу же свернуть к проверенной теме.

-ну, вот, на той фотке, где Серёга. Перила эти… — я смотрел на маму исподлобья, — я, когда смотрел, чего-то подумал: «как в раю»

Мама смотрела на меня в явном замешательстве. Логика взрослого человека не выдерживала таких поворотов в рассуждениях. Мы, правда, уже подошли к медкабинету, мама взялась за ручку

-нет никакого рая, не выдумывай. Картинка это. Художник нарисовал, — и, открывая дверь в медкабинет, — можно, Нина Александровна?

«Как в раю! Выдумаешь, то же…» — это уже мне, шёпотом.

Рай в шалаше…

Температура оказалась не высокой 37.2. Мама решила, что не страшно.

— На ночь чаю с малиновыми вареньем выпьешь, — успокаивала она меня. Хотя, я не волновался вообще. То, что прокатила эта пурга с разглядыванием Бетонного моста, радовало меня куда сильнее, чем огорчение от недомогания, — я к маме сейчас сбегаю, попрошу, что б печку протопила. Пойдёшь спать сегодня к ней на печь…

Эта информация меня вообще очень обрадовала. Ночевать на печи у бабушки Агнюши я любил. Хоть и не очень ловко, но я очень любил лежать на печи за занавеской и слушать о чём говорят бабушка с подругами, которые собирались у неё на чаепитие практически каждый вечер. Много интересного я подслушал в тех бабушкиных разговорах. Но, это тема для отдельного разговора. Сейчас я успокоился тем, что моё отсутствие в первой половине дня уже не приведёт к наказанию.  обойдётся без ремня. Оставалось доделать начатое. То есть нужно было как-то заманить в домик Олю. Да ещё так заманить, что бы никто не заметил.

Вот было у меня это откуда-то. Придумаю какое-то действие и думаю, что дальше всё само-собой сложится. Часто даже не понимая, не фантазируя, что должно сложиться? Ради чего это? Казалось: «если, вот сейчас, это сделать, то дальше всё будет правильно…» А «Как правильно?», «Что будет?» на это у меня ни сил, ни желания отвечать не хватало.

Мама привела меня в группу, когда полдник уже закончился. Фрида Геннадьевна объявила, что дождь закончился и сейчас все мы пойдём на территорию нового (каменного) садика, что бы вместе с ребятами из подготовительной группы сажать какие-то там цветы на клумбе. Сначала я расстроился, и только потом сообразил, что это как раз мне на руку.

Если все уйдут на территорию нового садика, можно незаметно увести Олю в домик, который на нашей территории.

Чувствовал я себя неважно, но старался держаться бодрячком, что бы Фрида, не дай бог, не оставила меня в группе.

Когда пришли на территорию, Ирина Алексеевна начала всем объяснять, как брать из ящика рассаду, как подкапывать землю совочком и погружать туда саженец. Оля сразу же включилась в процесс, задавала какие-то умные вопросы. Привлекала к себе внимание воспиталок: «Вот так, я правильно делаю. Фрида Геннадьевна?», «А, вот сюда, не лучше будет посадить?» В общем, похоже, сегодня ей будет не до меня. Я хотел, было, уже махнуть рукой на всё, как Оля сама, вдруг, обратила на меня внимание

-Миша, а ты что один стоишь? — обратилась она ко мне, сидя на корточках, прикапывая очередной саженец, — если хочешь, иди ко мне, будем вместе сажать…

В другой ситуации, я бы от радости кинулся к ней, стал бы ковырять землю и таскать эту рассаду… Но, не сейчас! Сейчас я был хозяином домика! Нашего с Олей домика! Домика, который я построил для неё! Ради которого…

какие нафиг цветочки?! Да, ещё на территории чужой группы!

Тем не менее, я присел рядом с Олей на корточки и, нагнувшись губами к её уху, прошептал:

-Оль, я домик наш с тобой построил… Совсем уже… — добавил для убедительности

-Да, ну? — то ли удивилась, то ли усмехнулась Оля, — давно?

-Нет! — ответил я без всяких эмоций, — днём сегодня… до обеда… пока вы в группе сидели… пока дождь шёл…

-да, ладно! — Оля, казалось, возмутилась этой информацией, — значит, ты не к маме уходил? — оторвалась она от своего саженца

Мне, если честно, хужело. Голова наполнялась каким-то туманом. Говорить становилось тяжелее.

-нет… — не сразу ответил я на её вопрос, — я домик строил… Если хочешь, пойдём…

Оля приостановила свое копание в земле

-сейчас, прямо? — она повернулась ко мне, — а, куда?

-на нашу территорию, — с трудом двигая губами, прошептал я, — только, ты, не кричи, это секрет всё-таки… Это наша с тобой тайна…

То ли то, что я говорил еле-еле, без своей обычной эмоциональности, то ли сам факт, сама информация её заинтересовали, только, Оля встала и обратилась к Фриде Геннадьевне

-Фрида Геннадьевна, можно мы с Мишей Папулиным отойдём ненадолго в группу?

-Зачем, Оль? — Фрида то же распрямилась от своей деятельности

Оля подошла к ней и, встав рядом, дала понять, чтоб та наклонилась, чтобы сказать «на ушко»

Фрида Геннадьевна наклонилась, Оля что-то прошептала ей на ухо, и та, распрямившись, сказала

-конечно, идите! Миш, проводи Олю!

Мы пошли к нашей группе, взявшись за руки.

-Чего, ты такого, сказала ей, что она нас обоих отпустила? — поинтересовался я

-Сказала, что мне в уборную надо, а я стесняюсь, и хочу, что бы ты у двери постоял, пока я в туалет хожу… — Оля опустила голову, как будто сейчас застеснялась придуманной ей причины.

-классно придумала, — похвалил я, хотя я бы такой аргумент посчитал сомнительным для Фриды. Но, ведь это была Оля. Она была не такая как мы.

Оля вела меня в группу, но я посильнее сжал её руку и повёл в дольний угол нашей территории, где стоял летний душ, а сейчас из него, был сделан мною наш домик.

-ты куда? — не поняла Оля

-Дак, в домик наш… — я слегка растерялся

-ты, правда, что ли? — Оля остановилась, — какой домик?

-Конечно, правда! — я удивлённо посмотрел на неё, — пойдём!

-ну, я, правда… — Оля, вдруг, покраснела — мне… в уборную надо…

«зачем?» — чуть не вырвалось у меня, но вовремя спохватился, и опять не понял Олиных заморочек. Мы когда гуляли не бегали в туалет в помещение. И пацаны и девчонки забегали за веранду и там спокойно делали свои дела. По большому, все обычно ходили перед обедом. Мне не терпелось показать Оле домик, и я потащил её за руку к летнему душу.

-ну, Миш! — Оля сопротивлялась, но не сильно. Если бы она реально хотела меня остановить, я думаю, я бы с ней не справился

В такой несильной борьбе, я подвёл её к летнему душу, и она увидела моё творение во всей своей красе. Конечно, не сказать, что доски были приколочены идеально ровно. И, то, что они были нестроганые, потемневшие от времени не делало сооружение похожим на сказочный терем. Но, очевидно, сам факт появления здесь некоторого сооружения, учитывая, то, что вчера его ещё точно не было, вызвал у Оли если не восторг, то удивление, точно.

-это, ты, сам? — удивлённо пробормотала она, обходя моё строение по периметру.

-конечно, сам — просипел я, чувствуя, что охрип окончательно, — я же, обещал…

-сам, прямо? Гвоздями? — негромко удивлялась Оля, продолжая осмотр

Я скромно опустил голову, ковыряя носком резинового сапога землю. Исподлобья следил за Олей. Вот он тот восторг, ради которого стоило рисковать. Ради которого, можно и ремнём получить, если что. Который всё изменит в нашей жизни. Теперь мы никогда не расстанемся…

-а, тут что? Вход? — Оля заглянула за заднюю стенку к забору

-вход, — просипел я, — залезай…

Оля встала на четвереньки и пролезла внутрь. Я последовал за ней.

Внутри, она поднялась на ноги. Я последовал за ней. Мы стояли внутри построенного мной домика, и я испытывал чувство неподдельного восторга. Ожидание какого-то чуда, которое, вот, сейчас должно произойти

-Сам… — трогала Оля доски приколоченные снаружи, — надо же… Сам…

Чего-то мне не хватало в её спокойном восторге. Не хватало эмоций. Не знаю каких. «Не может быть!», «Это же офигенно!», ну или «Прекрасно!» в Олином случае, «Ты, сам», «Ты просто, мастер!», «Это, правда, наш домик?!». Ну, что-нибудь, такое. Самому хвастаться, как придумал разобрать ящики, как каждый день ходил отрывать доски, в конце концов, как под дождём приколачивал их к столбам, при чём, под углом не просто так… Мне не хотелось, но эмоций не хватало, и тогда я придумал вот что:

-не веришь? — просипел я, — смотри!

Я взял стоящую в углу доску и стал приколачивать изнутри, закрывая лаз, через который мы сюда проникли, чуть выше, верхней доски, прибитой снаружи. Прижав предплечьем доску к столбам. Вложил себе в руку гвоздь и второй рукой забил его до шляпки. Придерживая доску, повернулся и так же прибил вторую сторону.

-вот, видишь как? Видишь? — сипел я. Поднял вторую доску…

-ты, как взрослый, прямо, — прошептала Ольга, то ли от восторга перейдя на шёпот, то ли от осознания секретности нашего с ней положения…

От этих её слов я почувствовал какой-то необыкновенный прилив сил. Мне хотелось, что бы она говорила, что-нибудь такое ещё и ещё…

Я приколотил вторую доску, третью… Опустился на колени. Четвёртую, пятую. Шестая не убиралась. Я упёр её в землю и приколотил внакладку на предыдущую.

Закончив с последней доской, я перевалился с колен на попу и облокотился спиной на только что сколоченную стену.

-вот и всё, Оль, — прошептал я, — теперь нас точно никто не найдёт…

Голова кружилась. Стало больно глотать. Язык, казалось, распух, и сглатывать хотелось постоянно. Я прикрыл глаза и погрузился в какую-то маревную дрёму…

-Миша! Миш! — Оля трясла меня за плечи, — а, как теперь выйти-то?

-теперь… никак… — прошептал я и опять провалился в своё небытие

-Миш! Миша! Мне надо выйти, — тормошила меня Оля, — мне, правда, надо!

Мне казалось, что она кричит мне в лицо, и мне становилось от этого плохо. Её слова болью отдавались в моей голове. Мне было нехорошо от её крика. Я пытался убрать с плеч её руки. Пытался оттолкнуть её от себя

-иди! Выходи! — шептал я — уходи… раз ты такая…

-Миша, Миша! — кричала Оля, — выпусти меня! Я… сикать хочу…

-так, сикай… — еле ворочал я языком

Олино лицо расплылось и стало огромным. Я не понимал как она с такой головой, на которой это лицо пролезла в мой домик. По огромному лицу катились огромные слёзы. Из-за Оли высунулся Серёга и начал дразнить меня, приговаривая: «И как ты теперь отрывать эти доски будешь? Никак не оторвать доски-то! Ладненько прибиты! Ладненько» Серёга потирал руки, совсем как папка. Поглаживал доски и приговаривал: «Ладненько! Ладненько». Мне казалось, что я пытаюсь проглотить маленького ёжика. Он пытается свернуться, и прижать иголки, что бы проскользнуть в горло, только они топорщатся, как топорщатся, когда пытаешься взять в руки, свернувшегося ёжика. Иголки больно кололись в горле и мешали дышать. Ёжик устав сворачиваться начинал расправляться и напрочь загораживал горло. Дышать становилось труднее. Я пытался выплюнуть ежа и боялся попасть им Оле в лицо. Мне казалось, что он исцарапает Олю. Отвернуться не получалось. Олино лицо было кругом. А дышать становилось всё труднее. Надо лужу найти какую-нибудь. Серёга рассказывал, что лиса, когда ежа поймает, катит его до ближайшего пруда и в воду сталкивает, он в воде раскрывается, и тогда… А если Олино лицо попадёт в лужу, Оля же, захлебнётся. А, куда тогда ёж? А лиса куда? от этих неразрешимых вопросов я провалился в какую-то яму…

Очнулся на следующий день к вечеру.

Дома в кровати, весь мокрый от пота. Мама уговаривала меня пить горький отвар из багульника, соблазняя ложечкой мёда.

-где ёжик? — первое, что я спросил шепотом, когда смог говорить…

***

Спустя неделю я совсем выздоровел. Мама меня почти совсем не ругала за эти дни. Только, когда не хотел пить горький, как полынь, отвар.

Из обрывков разговоров я узнал, что в тот день, нас хватились только вечером, когда за детьми стали приходить родители. Тогда и выяснилось, что нет Оли. Меня бы, наверное, не хватились дольше. Начали искать. Выяснилось, что она ушла вместе со мной. Обыскали весь садик и только потом кто — то обратил внимание на доски, наколоченные на летний душ.

Когда дядя Толя, Олин папа, оторвал несколько досок, внутри он обнаружил Олю, сидящую на земле и плачущую. Она не кричала и не звала на помощь, потому что описалась и очень этого стеснялась. А я метался в бреду…

Когда, после болезни я пришёл в садик, Оля с родителями уже уехала в Волгореченск. Больше в своей жизни я её не видел никогда.