Всякий раз, когда мы приезжали на Родину, жена обязательно выбирала время для того, что бы сходить на улицу, где она родилась. Мы шли через весь посёлок, за больницу, в самый конец улицы Комсомольской, где когда-то стоял их дом.

Каждый раз по дороге она рассказывала давно известные мне подробности своего детства. «Вот здесь была школа рабочей молодёжи, в которой работал папа Миша. Вот тут жили Потошины. Это мой детский садик. Здесь мне гланды вырезали, и мы с тобой, похоже, лежали в хирургии в одно время. Ты после удаления варикозных вен, а я после удаления гланд» В этом месте я обязательно вставлю: «Надо же! Могли ещё тогда познакомиться!» На что она обязательно скокетничает: «Нет, не могли! Мне нравится, как нас Кутузов познакомил. — И продолжит: — Тут была инфекционка, я там лежала с корью… Здесь жила баба Дуся…»

Я с удовольствием слушал, всякий раз ловя себя на том, что узнаю какие-то новые мелкие детали из детства женщины, которую люблю всю свою жизнь. Чувствуя, как эти мелочи удачно встраиваются в моё неослабевающее со временем чувство.

Единственное, что омрачало эти прогулки, это возникающее во мне ощущение какого-то небрежения, почти предательства по отношению к своему детству.

Каждую такую прогулку на улицу Комсомольскую в Старой Вичуге, я давал себе слово непременно съездить в свою родную деревню. Побродить по местам, связанным с моим собственным детством…

Перед отъездом в Москву мы, по сложившейся уже традиции, заехали на кладбище. Помимо обязательных для прощального посещения могил родственников, так сказать: «старшего поколения», мы, если позволяло время, отдавали дань памяти и прибывающим каждый год могилам наших сверстников, одноклассников, просто знакомых или земляков.

С тех пор, как перестал употреблять алкоголь, я не люблю кладбища.

Я хожу туда, скорее, из чувства долга. Ради некоей статистики.

-вон, смотри, ещё свежая могила. Шестьдесят третьего года. Не знакомый?

-нет. Наверное, ваш кто-то…

-а, вон, ещё…

Искренняя скорбь на могиле отца, боль от утраты которого тоже, уже слегка поблёкла за прошедшие двадцать лет, полгода назад пополнилась ещё одним дорогим нашей памяти холмиком. Могилой мамы моей жены Изы Петровны. Хотя после предпоследнего инсульта, она пролежала почти два года. И когда умерла, многие говорили: «Отмучалась…», я, как мог, старался разделить с женой эту горечь утраты.

Моя мама ещё была жива.

Мы стояли у ограды папкиной могилы. Я уже, как мог, отыграл на трубе «Увядший цветок». Вместо отчаяния, которое накрывало меня много лет при любом упоминании о папкиной смерти, в голове крутилось что-то хозяйственное: «Оградку бы надо покрасить… А лучше сменить… Крест этот дубовый, года два, может, ещё простоит, не больше…»

Из сумрачного оцепенения меня вырвал звонок мобильного. Одноклассница, соседка в детстве, Иришка Новичкова, теперь Шмакова

-Мишка, привет!

-привет…

-а, ты не в деревне, случайно?

-на кладбище, вот, у папкиной могилы стою…

-кланяйся, Венедикт Александровичу… — и, помолчав мгновение — слушай, Ленка Соколова умерла, вчера. Ничего пока не знаю. Похороны, вроде, в понедельник послезавтра…

Я молчал, сам не понимая: «понял я, то, что услышал, или нет»

Ленка Соколова… Всю жизнь я думал, что нас с ней что-то связывало в этой жизни. И сейчас, вдруг, понял, что: «я не хочу». Я не хочу на её похороны!

Я не знаю ту женщину, которую послезавтра будут хоронить».

С Ленкой мы виделись последний раз на встрече класса, лет восемь назад… Разлаялись, как всегда…

Нет, потом она приезжала ко мне на стоянку. Году в девятом. Была абсолютно трезвой и с порога спросила:

-Папулин, сможешь занять мне денег?

Я замялся.

-нет, мне не пять тысяч надо и не десять. Я имею в виду — Денег,- многозначительно сказала Ленка, — с возвратом конечно! Ты меня знаешь.

Это звучало так, как будто мы были друзьями. Прямо, вот такими. Когда можно дать в долг крупную сумму, не спрашивая никаких гарантий.

И тогда в глубине души затеплилось. Что, «может быть, между нами действительно что-то есть… Просто сейчас… Последние лет… Двадцать… Нет, не в плане как между мужчиной и женщиной… А то, чего я всегда, наверное, ждал от неё — дружбы…» Что, «может, я, просто, «выпал»… Из времени, из окружения, из Настоящего…», что «может, просто, «тряхнуть головой» или, там «ущипнуть себя»? И всё вернётся? Исчезнут стоянка, «афганцы», братва, какие-то крутые знакомые, которые: «Миха, ты же знаешь…», «Миха, ты только скажи…». И опять будет папка, будут друзья… мой класс… Буду я…» Это был один из немногих моментов, когда я сильно пожалел, что я не богатый. Мне очень захотелось, что бы у меня была возможность, дать ей денег. И дать. Сколько попросит. Вот так без расписок, без обеспечения. Купить за эти деньги эту вечную свою мечту. О настоящей дружбе. И, чтоб она вернула, как договорились. По честному. А если нет, не смогла, то не спрашивать… Как, если бы, друзья…

Но, я… не дал ей тогда. Просто потому, что у меня их не было. Денег. Как не было никогда в этой жизни. Чего бы там обо мне кто ни думал. А она не поверила. Решила, что не доверяю…

-Миш, ты здесь? — Ирка ждала ответа.

А я? Я не знал, что сказать. Я не знал, как мне думать, об ответе на её вопрос. Я только сумел сказать ей:

-не знаю, Ир. Вообще, мне в понедельник надо быть на работе. Я планировал завтра с утра уехать…

-Мишка, отложи! — Ирка была очаровательна своим искренне простым отношением к жизни. К тем вопросам, которые мы с гордостью называли серьёзными.

-не знаю, Ир. Подумаю… А там, это… похороны-то есть кому организовать? Ведь ни Славки, ни Ягоды…

-наверно, Миш, — Ирка говорила спокойно, как о подготовке к пикнику, — у неё же дети уже взрослые, сестра в Вичуге, Пронины, наверное, приедут… Организуют чай…

Я, просто, думаю…

-я позвоню тебе, Ириш, я подумаю, — я не мог продолжать этот разговор. Нажал «отбой» на телефоне.

-что-то случилось? — обнаружила себя, стоящая рядом Лёшка (так я с момента знакомства, зову свою жену)

-Ленка умерла, Соколова, — сказал я и сам поразился своему голосу, который услышал.

Лёшка все знала про наш класс. Её постоянно приглашали на наши встречи. Она общалась со всеми моими одноклассницами и одноклассниками, с которыми я поддерживал отношения.

-когда похороны? — спросила она

-вроде в понедельник, — я всё ещё ощущал себя где — то, не вернулся в себя…

-хочешь пойти? — Лёшка достала телефон, — отпрашиваться?

-не знаю… Не знаю пока… — я вдруг понял, что я не «хочу или не хочу на похороны» не знаю. Я не знаю чего я «не знаю». С тех пор, как не стало папки, я постоянно убегаю куда-то, в «крутость», в спасатели, в пьянство… в Москву. От памяти о нём, от нашего класса, от своего детства…

-давай я отвезу тебя домой, — предложил я Лёшке, — а сам доеду до Чертовищ. Узнаю, может помочь чего там? Может… — я не хотел врать, не хотел ничего выдумывать

-давай, — всё-таки, почти тридцать лет вместе. Она поняла, что мне надо побыть одному. И не стала спорить, — да, ты езжай, я дойду, чего тут? — Лёшка понизила голос, — я к Ирке Морозовой зайду, она на новом кладбище где-то лежит…

-давай! Вечером обсудим! — я обнял жену и чмокнул в щёку, — пока…

Уже проезжая Артюшино, я знал, твёрдо знал, что не пойду на Ленкины похороны. И сейчас ни к кому не пойду, ни к Прониным, ни к Ирке, ни к Кутузову. Меня нет. Давно нет в их сегодняшней жизни. Мне сначала надо вернуться. Вернуться к себе.

Сегодня я просто пройду по деревне. По всей. От Хвостанихи до школы через памятник, через стадион на карьер, а потом Первомайской, мимо клуба до Культурного пастбища. Просто пройду. По речке пройду, от Спора до Морозова. Надо потихоньку возвращаться…

________________________________________

Я родился и вырос не в городе. В большой деревне, типичной для советских шестидесятых. Главным производственным предприятием моей родной деревни была довольно крупная ткацкая фабрика. Кроме того, деревня являлась центральной усадьбой, расположенного рядом совхоза. Поэтому в ней были своя школа, в которую ходили дети из пяти-шести соседних деревень, свой детский сад, даже своя поликлиника с небольшой аптекой, два магазина, продуктовый и промышленных товаров и наш любимец – клуб.

Районный дом культуры, вольготно разместившийся в красивом двухэтажном особняке, доме бывшего фабриканта Абрамова. Силами фабрики, в деревне был открыт «Летний Сад» с двумя каруселями, качелями — «лодками», летним кинотеатром и открытой танцплощадкой. А вот совхоз, построил, вполне себе оборудованный, по тем временам, стадион. С трибунами, раздевалкой, хоккейной коробкой и стандартной полосой препятствий. В детстве нам казалось, что мы живём, почти, в городских условиях. Я помню себя лет с четырёх. Детский сад находился через дорогу от моего дома. Я не помню, чтобы в сад меня водили родители. Хотя мама тогда, работала в том же детском саду, только в другой группе. Но, ей на работу в садик, нужно было на полчаса раньше, чем мне. И я, по-всякому увиливал от того что бы идти вместе с ней. Я сознательно тянул время, досыпая в туалете, прыгая с натянутыми на одну ногу колготками, в поисках майки, тыкая мокрыми пальцами в глаза, около умывальника, изображая умывание. И она, махнув рукой, уходила. На работу опаздывать нельзя. Папка ещё раньше уходил на работу в школу. Серёга расставался со мной сразу на углу нашего общего огорода. Он бежал налево, что бы по дороге в школу зайти за Пашкой Ковшовым.

Мне нравилось ходить в садик самому. Как взрослому. Поэтому я добирался туда, вполне самостоятельно. Хорошо помню, как один раз, я поехал в детский сад на велосипеде. Велик, мне достался от старшего брата, и был, что называется «видавший виды». Несколько дней назад, у него переломилась, наверно от времени, рама, и папа носил его в фабрику «заваривать». После такой операции он выглядел очень «стрёмно», но функционировал, и это меня вполне устраивало. Устраивало до тех пор, пока я не приехал в садик. За «садишной» калиткой, около главного входа «нашей» группы, где, оставляли велики, пришедшие с ними, меня ужидал «удар судьбы». Я увидел чей-то незнакомый велосипед. Новый! Он казался эталоном велосипедостроения. На толстых надувных колёсах. С мягким сиденьем. С ручкой переднего тормоза и блестящими щитками, закрывавшими колёса и даже цепь. Он выглядел высокомерной насмешкой над всеми нашими великами, типичными образчиками послевоенного производства. Тем более, над моим, ветераном велодвижения, с его обшарпанной жёсткой сидушкой, варёной рамой, изрядно прореженными спицами и, даже без намёка на щитки. И я, вдруг, застеснялся. Не совсем осознавая это, пока незнакомое мне, чувство, я, всё-таки, принял решение отвезти своего «коня» домой. Пока отводил, четыре года всё-таки, пока вернулся, калитка в садик уже была заперта. Я немного подумал, и… пошёл гулять по деревне. По тротуару вдаль садишного забора, к проходной, и поднялся в фабричную гору к промтоварному магазину. Помню, как меня обуревали незнакомые, но какие-то сильно волнующие чувства. Наверное, первый раз, я бродил по деревне один, без родителей и без старшего брата. Скорей всего это было ощущение свободы, воли, к которой человек так рвётся потом, всю свою взрослую жизнь. Я зашёл в промтоварный магазин и сразу пошёл к прилавку с игрушками. Дождался продавца и попросил показать мне большой игрушечный автокран, который я уже видел, заходя сюда с родителями. Я видел его уже не один раз, но, даже, не смел, надеяться на такой подарок. Продавщица, назвав меня по имени (деревня всё-таки), дала заветную игрушку мне в руки! И… куда-то отошла. Я держал в руках, наверное, первую свою мечту и уже представлял себя с этим краном, участником грандиозной по масштабам стройки, на песочнице во дворе. Прямо в эту мечту и ворвалась, непонятно откуда взявшаяся мама. Она, на удивление, не ругалась. Мягко приняла у меня из рук игрушку, поставила на прилавок и, взяв меня за руку, повела на улицу. Она непривычно молчала, и я, на всякий случай, заплакал. Она подхватила меня на руки и стала… не ругать, а успокаивать, гладя по голове и говоря какие-то странные вещи.

-напугался маленький?

— ну не плачь, не плачь…

-мама с тобой…

-вот, я им, сейчас…- я не понимал, кому им и крепче прижимался к маме, обхватив руками её за шею…

***

Я не был здесь лет тридцать. Не считая тех коротких наездов к родителям, когда дальше родительского дома, практически не выходишь. Еще на въезде в деревню, я заметил, что нет стадиона. Вернее – он есть. Есть поле. Но, нет забора вокруг. Нет красивых высоченных ворот, с надписью на верхней дуге «Стадион». А в моём детстве на футбол, даже продавали билеты. Нет раздевалки. Нет трибун. Осталась покосившаяся хоккейная коробка и, заросшая бурьяном полоса препятствий. Совхоза давно уже нет, а местной администрации такой объект, скорее всего, не по карману.

Оставив машину у дома, в котором я вырос, я пошёл прогуляться пешком.

Деревянного моста перед нашим домом, через овраг, к остановке, давно нет. А он был не просто перекидным. Хоть и пешеходным, он был большим, с перилами. На деревянных сваях с перекрестьями между ними. В детстве мы играли под ним в войнушку, прятались, что бы поделиться секретами.

Теперь мост насыпной, для автомобилей, и я пошел по нему, и дальше, через дорогу к садику.

Садика то же нет. Вернее остался один из трёх корпусов, кирпичный, построенный позже всех. Но в нём, судя по вывеске, располагалась контора местного ЖКХ…