Мама в пятый, наверное, раз, заставляла меня повторять этот стишок:

«К нам на ёлку ой-ой-ой!

Дед Мороз идёт живой…»

-Ну, мааам… – на улице ждали пацаны. Огромную крепость из снега, сегодня достроят, похоже, без меня

-Не мамкай! – мамин голос не был сердитым, — для тебя же стараюсь… хорошо расскажешь, Дед Мороз любое твоё желание исполнит!

-Прям – любое? – провоцировал я маму.

-Любое! Он же – волшебник.

«Волшебников не бывает, — думал я, надевая пальто – сказки для малышни. Какие волшебники? В школу через год…»

-Шарф повяжи, как следует!

-Ну, мааам…

-Не мамкай, говорю!

Крепость достроили затемно. Получилось классно. Помимо неприступных стен с башнями и бойницами, как положено, внутри, Серёга Кутузов предложил наделать ходов в снегу.

Не просто нарыть окопов, а крытых, как будто подземных. Сначала вынимали кубы из снега. К середине зимы снег был слежавшийся, плотный. Аккуратно вырезанные деревянной снеговой лопатой, они практически не осыпались с краёв. Эти кубы и шли на строительство крепости. После четырёх вынутых слоёв, траншеи получались почти «в рост». Потом такими же кубами наращивали стенки по бокам. Сверху делали перекрытия из сухих сучков из ближайшего кустарника. А поверх них уже выкладывали крышу из половинок вынутых кубов. Получались закрытые ходы, в полный рост.

-Если чего, отступать будем к карьеру, — стоя на крепостном валу, Серёга был похож на своего прославленного однофамильца на совете в Филях.

-Чего сразу отступать-то? – я солидно шмыгнул носом, пытаясь выглядеть равным…

***

Серёга во всех детских играх был главным. Не потому, что его кто-то назначил. Не потому, что были какие-то выборы. Просто, так было с самого начала. Серёга был меня старше на год. Территориально он относился к Парковым пацанам. Тут, пожалуй, стоит пояснить.

Когда-то, судя по исторической справке, наша деревня была поделена межой (чертой), что бы прекратить спор о принадлежности, между двумя помещиками. Поэтому она и называется, с тех пор — «Чертовищи». От слова «черта́», а не от слова «чёрт» как кажется поначалу.

Отец рассказывал, что чертой разделили деревню между помещиками Бакуниным и Калошиным. Главная усадьба Бакунина находилась примерно там, где сегодня расположена деревня Марфино. А усадьба Калошина, вроде бы, там, где в моём детстве была деревня Левино. Рядом с берёзовой рощицей. А может в Щетникове. Не важно…

Прошли годы, деревня несколько раз меняла собственников. А название, данное когда-то, по проведённой судом меже, осталось и по сей день.

Может оно и не совсем так. Просто, в детстве я отцу верил на слово безоговорочно, как газете «Правда», а потом не было времени, да и возможности рыться в архивах, проверять эту историю. Сейчас официально существует несколько другая версия, в которой фигурирует фамилия помещика Яблокова. Может быть. Только, я пишу не исторический или этнографический очерк. Я пишу о своих воспоминаниях. А в моих воспоминаниях деревня, с момента проведения «черты», получила своё название и условное разделение жителей на «Бакунинцев» и «Калошинцев». Так рассказывал папка. Он говорил «Представляешь, какого́ мне было? Я вырос калошинцем, всегда был калошинцем, а потом, вдруг, стал «Бакунинцем»!» Причём говорил это с таким пафосом, что я естественно кивал в ответ. Мол «Да! конечно, понимаю».  Хотя не понимал.

Только, потом, когда узнал немного, про папкину юность и то, что вырос папка в Долгосторое, большом бревенчатом двухэтажном бараке, когда-то построенном для приезжих рабочих на самом краю улицы Парковой, до меня потихоньку стал доходить весь смысл высокопарности этой фразы.

В Долгострое, в  маленькой комнатушке коммунальной квартиры, вырастила его бабушка Нюра. Именно из долгостроя пронёс он по всей жизни тёплую дружбу с дядей Юрой Егоровым, соседом по коммуналке в Долгострое.

Рядом с Долгостроем было старое деревенское футбольное поле. На котором  когда-то, папка был звездой, капитаном деревенской футбольной команды.

 Туда привёл он молодую жену Валю Мешалову. И оттуда, уже, будучи женатым, вместе со своей мамой и женой, в 61 году, переехал в только что построенный, «Белый» дом, в котором уже родились и мой старший брат Серёга и я.

А «Белый» дом был уже с другой стороны улицы Советской, дороги Вичуга-Каменка, проходящей через нашу деревню. Не знаю, когда это случилось, но во времена папкиного детства, в сороковые-пятидесятые, уже не искусственно созданная черта, а дорога, улица Советская, делила деревню условно на «Бакунинцев» и «Калошинцев»

Так было и в моём детстве, только мы уже делились на «Октябрьских и «Парковых». Район с улицами, лежащими к востоку от Советской, среди пацанов назывался Октябрьской (по названию самой большой улицы в районе). «Октябрьская» делилась как бы на три  автономии. «Румыния» — это собственно Октябрьская с нечётной стороной Советской, «Черёмушки», это Юбилейная,  и «Слободка» это улица «Прибрежная». В каких-то незначительных уличных играх, просто в «гулянии», мы может, и делились на «Румынию», «Слободку» и «Черёмушки». Но в серьёзных противоборствах, в играх в «Войну» на карьере, в первенстве деревни по футболу на приз «Кожаного мяча», или по хоккею в турнире «Золотой шайбы», мы становились одним целым – «Октябрьской».

Район к западу от Советской, назывался  Парковая, так же, по названию одноимённой улицы. К «Парковой» мы относили и Первомайскую, и Школьную, и Лесную, и Полевую и Луговую.

Третьим равноправным участником всех пацанских споров была «Прислониха». Сегодня «де-юре», это то же «Чертовищи», улицы Нагорная, 9 мая, 8 марта и Молодёжная. В моём детстве это была отдельная деревня «Прислониха». Она территориально располагалась на другом берегу реки от нас, да ещё и «на горе», на высоком, правом  берегу Сунжи.

Вот так, казалось бы, чисто географически молодёжь деревни тогда делилась на три, не враждующие друг с другом, нет, соревнующиеся группировки. Мы делились не на «наших» и «фашистов», не на «красных» и «белых», не на «индейцев» и «бледнолицых». Мы изначально ставили себя в равные условия и делились на «Октябрьскую», «Парковую» и «Прислониху», которая могла выступать как за кого-то, по предварительной договорённости, так и самостоятельным участником разворачивающихся сражений.

Так вот, Серёга Кутузов родился и рос на Школьной улице. То есть, территориально он относился к «Парковым» пацанам. Только в этой решающей зимней битве, среди детсадовских пацанов, Серёга играл за нас.

Скорее всего, так было справедливо. За «парковую» были Шурик Егоров и пацаны, уже из первого класса: братья Ваняшовы, Серёга Перов, Витька Гаврилин. А у нас кроме моих сверстников Пашки Смирнова, Кольки Задорова, Саньки Бакаева, Олега Воробьёва и Андрюхи Капитонова никого не было. Не было из подготовительной группы Витьки Фадеева и Серёги Шапошникова. Конечно, если бы они, да ещё, если бы за нас пошёл первоклассник Женька Ковшов, ещё, куда ни шло. Но, он почему-то, то же не участвовал. Без них силы были явно не равные. Правда, в этой ситуации я, мог бы претендовать на роль командира, среди своих. Когда собрались первый раз, что бы обсудить захват крепости, когда тянули жребий, кто будет крепость строить, а кто осаждать, жребий, за наших тянул я. А, вот,  потом, решили, что Серёга, будет за нас.

С одной стороны, я обрадовался, с другой: «Командиром в этой битве теперь мне точно не быть…».

Серёга рос прирождённым лидером. Был довольно крупным, хорошо развитым физически и главное, умел быть справедливым в любых спорах. Без оглядки на «наши»- «ваши». Серёгу слушали и уважали как свои «Парковые» пацаны, так и наши. Так уж сложилось. Я ему в этом всегда завидовал. В детстве я думал: «Просто, потому что он на год старше».  Серёга действительно был старше меня почти на год. Только, школа сравняла нашу разницу в возрасте. Серёга год перегуливал перед первым классом, так как родился в ноябре, и на сентябрь семьдесят первого года ему не было полных семи. В итоге, мы учились в одном классе, но я всю школу, в мыслях, пытался оспорить его лидерство. Такой вот характер с детства.

Сейчас пока ещё, речь о детском саде. Я в старшей, Серёга Кутузов в подготовительной группе. Мы живём в самой прекрасной стране в мире и наслаждаемся самым счастливым Советским детством. На улице конец декабря тысяча девятьсот семидесятого года и нам предстоит самый главный бой в уходящем году: «Взятие крепости»

***

-Если чего, отступать будем к карьеру, — стоя на крепостном валу, Серёга был похож на своего прославленного однофамильца на совете в Филях.

-Чего сразу отступать-то? – я солидно шмыгнул носом, пытаясь выглядеть равным.

-Всяко бывает… — Серёга, как всегда покорял дальновидностью – ну чего? По ходам пройдёмся? Или по домам? До первого?

«Пройдёмся… Легко сказать!» – Ходы получились узкие, тесные и… тёмные.

Я уж не стал говорить, чтоб не услышать при всех: «Зассал, что ли?». А Серёга мог. Он никогда ничего не боялся. Поэтому он и был всегда командиром. А я так, на подхвате.

Очень не хотелось лезть в холодный тёмный «ход», поэтому я решительно сказал:

-Конечно, пройдёмся. Проверить надо. Мало ли?

-Тогда, давайте, — Серёга не давал перехватить инициативу, — Мы с Пашкой в этот, Бакай с Борькой в тот, а ты, Мих, с Задоровым в крайний, встречаемся у кустов, на выходе… а, Чир, где? Уже умотал что ли, домой? Ладно!

На отсутствие Чирка, Андрюхи Капитонова, никто, не обратил внимания.

С одной стороны мне польстило, что нам с Колькой достался самый сложный и самый длинный «ход», но, честно говоря, «под ложечкой» посасывало от страха перед его холодной темнотой.

-Ну чего, Колян, погнали? – я взглянул на своего надёжного друга.

-Давай, только ты первый – Колька своих страхов не стеснялся.

Только спрыгнули в проход, глаза уперлись в абсолютную темноту.

-Иди, чего ты – подталкивал сзади Колька, закрыв собой даже слабенький свет фонаря, пробивавшийся снаружи.

-Не видно ничего, — старался я сдержать дрожь в голосе.

-Ты «на ощупь» — искренне пытался помочь Колька.

-Учи учёного… – огрызнулся я, с трудом сдерживая обнимающий с каждым шагом вперёд, ужас.

Я помнил этот «ход». Сам его рисовал валенком на снегу, перед тем как начали копать. Серёга предлагал сделать такой же прямой, как те, первые два. Мне же, надо было выпендриться. Четыре крутых поворота. После третьего – большая ниша. Вдвоем можно спрятаться. Если вжаться в стенку, преследующие могут пробежать не заметив.

-И чё тогда? – Серёга ставил под сомнение мою стратегическую задумку, — можно расстрелять в спину, когда пробегут – не уступал я, — вот тут такое углубление сделаем и туда наложим снежков…

Вспоминая всё это сейчас, маленькими шажочками продвигаясь в абсолютной темноте, я проклинал себя за это постоянное желание выпендриться. «Давно бы уже вышли, если б по прямой-то… еще «корону́шка» эта, сейчас…»

-А!!! – крик ужаса застрял у меня в горле. Руки и ноги сковал бешеный страх…

-Чего там? – уткнулся мне в спину Колька, и попытался выглянуть из-за моего плеча.

-А-а-а!!! – он тут же развернулся и, судя по удаляющимся шагам, довольно быстро рванул назад.

Моё оцепенение продлилось мгновенье. Я резко развернулся и побежал за Колькой. Как будто, не мы минуту назад продвигались по этому «ходу» короткими шажками, ощупывая каждый сантиметр пути. Назад мчались как по освещённому тротуару. Молча. Целеустремлённо. Через минуту, я следом за Колькой выскочил наверх.

-Видал? – самый бессмысленный вопрос, который можно было задать в этой ситуации.

Наверху было не так страшно. Свет от уличного фонаря мягко очерчивал величественные контуры нашей крепости. Мы отползли от спуска в «ход».

Метрах в ста, на той стороне «ходов», у кустов, слышались голоса остальных пацанов… Они уже вышли. Очень хотелось рвануть к ним. Рассказать… Что?!

-Главно, вся рожа светится! Изо рта огонь! А, вместо глаз дыры, чёрные  – нарушил наше молчание Колька.

-Офигеть… — выдавил я из себя, с трудом сдерживая дыхание, пытаясь унять рвущееся наружу сердце, – офигеть… Никто не поверит… — Я размотал шарф на шее, другой рукой запихивая в рот снег. Глотал, не давая растаять…

-Чего не поверят-то?! – Колька, как всегда, не сомневался в справедливости окружающего мира, — оба ж видели…

Я же, всё ещё находясь во власти пережитого мгновенье назад смертельного ужаса, начал представлять надменные усмешки пацанов:

-Чё, прям — чудище?

-Прям светилось?

-Огонь изо рта?

Перспектива предстоящих объяснений, потихоньку размывала пережитый ужас. Как вдруг, от кустов, где кучковались пацаны, раздался дружный, не обещавший ничего хорошего хохот…

Понимая, что облажались, мы поплелись к остальным.

На удивление, над нами особенно никто не смеялся. Особо не подкалывали.

Когда Чирок продемонстрировал то, что мы увидели под снегом, многим стало не по себе.

Если в темноте, осветить своё лицо фонариком снизу и скорчить любую рожу, зрелище получается реально страшным, даже на поверхности. Чего говорить, про « под землёй». Я думаю, пацаны реально представляли тот страх, который пережили мы с Колькой, и, не то что не осуждали нас за испуг, а даже сочувствовали.

-Дать бы тебе, идиот! – замахнулся Кутуз на Чирка, — обосраться же можно…

Тот, как всегда, косил под дурачка. Ещё минут пятнадцать все обсуждали произошедшее, похлопывали нас с Колькой по плечам. Потихоньку стали расходиться. Захват назначался на первое января, на после обеда. Наша крепость была готова…

Мы с Колькой шли вместе до его дома. По пути мне в голову пришла великолепная идея, но озвучил её почему-то Колька:

-Слышь, Мих. А если первого вот так же… ну когда… если отступать…

-Точно! Я то же всю дорогу думаю – не хотел я уступать идею

-У тебя фонарик есть?

-Квадратный, папкин Даймон. Не даст, наверное – раздумывал я вслух

-У меня только жучок – продолжал Колька – но с ним догадаются сразу. Он же жужжит…

-Посмотрим… – я уже думал, как объяснить отцу, то, насколько важен для меня его фонарик в предстоящей игре…

***

-Времени-то видел сколько? – мама не сильно ругалась. Ворчала больше для приличия. Завтра уже новогодний утренник. – Снег-то не мог, получше отряхнуть? Таскают вас, что ли, по этому снегу?

-Ну, маааам… — я стягивал с себя задубевшую одежду. В прихожую вышел отец.

-Ну как война? – в его вопросе не было усмешки. К нашим пацанским делам он всегда относился серьёзно.

— Крепость достроили – ответил я, стараясь придать голосу значимости.

-Всё, всё снимай – маме было не до наших разговоров, — и штаны и колготки. Смотри-ко, весь мокрый… — она подошла ко мне и стала помогать стягивать колготки, — ноги-то как ледышки! Вон, от печки сухие валенки обуй, и марш за стол, чай пить. — Настроение и у мамы было новогодним.

Я быстренько натянул домашние шаровары, сунул ноги в тёплые валенки и прошёл на кухню. Старший брат уже сидел за столом.

-Во, у тебя харя-то! Как огнём горит – встретил он меня ласково, как всегда.

Чай пили в разговорах о предстоящем празднике.

-С мёдом, с мёдом пей – советовал папка, — не налегай на конфеты-то. Побереги брюхо под подарки.

Все добродушно улыбались.

Только я нырнул на разложенный диван, мы с Серёгой тогда спали вместе, только начал согреваться, в комнату тихо вошла мама.

-Утренник завтра, помнишь? Давай повторим стих-то, — твердость маминого голоса не оставляла шансов отлынить.

— Ну, мааам…

-Не мамкай! Что, как маленький? В школу через год, а он все: «Мам, мам…». Блям! – она пыталась быть строгой, но голос был ласковым

-Давай сначала, с выражением…

Поняв, что сопротивляться бесполезно, я набрал в лёгкие воздуха и начал:

-К нам на елку — ой-ой-ой!

-Не кричи! – остановила мама, — что ты как оглашенный? Потихоньку, но с чувством…

-Ты говорила: «С выражением», — я попытался изобразить сонный голос

-Не кобенься! Давай, как будто ты сомневаешься: «К нам? На ёлку?» проговорила мама вопросительным тоном, — и дальше удивлённо: «Ой-ёй-ёй!»

Минут пятнадцать мы расставляли акценты в стихотворении. Уже пришёл и залез под одеяло к стене, Серёга. Язык у меня начинал заплетаться. Мама потрогала мой лоб.

-Ой! Да, ты, похоже, горячий! – она наклонилась, потрогала мой лоб губами, — Вен, а, Вен, Мишка горячий, похоже. Градусник принеси!

Серёга уже посапывал. Вошёл папка с градусником

-Кто у нас тут расхворался?!

-Не кричи! – мама глазами показала на Серёгу, — спит уже… померьте температуру, я пойду посуду помою…

-Ну, ты, чего, командир? – папка старался шептать спокойно — как без тебя крепость-то?

-да фигня… — я не верил, что разболеюсь. Завра утренник, дед мороз, стих, желание. Через три дня штурм крепости.

Засунув под мышку градусник, я взял папку за руку.

-Пап, — позвал я шёпотом

-Чего? – шёпотом ответил папа

-А, правда, что фонарик твой, даймон, взаправду немецкий?

-Правда…

-А откуда он у тебя?

-Я ж тебе рассказывал… или не тебе? – папка наклонился пониже, – мне, наверное, как тебе было, может постарше чуток. Да! Я в школу уже ходил…в первый класс, наверное… у нас в детдоме, где клуб сейчас, немцы пленные работали…

-Фашисты?! – я чуть не вскочил на кровати.

-Тихо, тихо… — папа мягко уложил меня обратно – какие-ж они фашисты. Это там, на войне они были фашистами. А тут, такие же люди. Голодные только всё время, мятые какие-то, жалко их…

-Жалко?! – я опять попытался встать, — они же! Нам дядя Костя Столбов, на 9-е мая, в садике рассказывал, что они в Белоруссии целые деревни, вместе с людьми! – у меня от негодования прорывался голосок…

-Тихо, тих, Серёгу-то не буди, — опять, успокаивающе укладывал меня на место отец, — ведь не эти же, прямо… а, потом…

Он, очевидно, хотел замять больную для меня тему. Объяснять, наверное, считал рановатым.

— Кстати, знаешь, как в Беларуси Деда Мороза зовут? Мне тут рассказали… — он попытался погадить меня по голове. Я показно отодвинул голову. Надул губы. «Опять как с маленьким» Но ссориться не хотелось. Я повернулся:

-Как? – спросил чисто для примирения. «Какой Дед Мороз? Хоть в Беларуси, хоть где – выдумки!». Папка интригующе помолчал и вдруг выдал

-Зюзя!

После секундного осмысления, я прыснул

-Как?

-Зюзя, Зюзя! Чего ты смеёшься? Вот у нас Дед Мороз, а там – Зюзя. И дети там, этому Зюзе письма пишут, стишки рассказывают… вот как ты завтра… только он у них не такой прямо добрый как наш…

Я проваливался в сон:

«На горе, около клуба стоял пленный фашист, и, пытаясь искупить свою вину, с помощью сигнального фонаря вермахта «Даймон», азбукой Морзе, предавал Беларусскому Зюзе новогодние пожелания советских детей, написанные ими в письмах деду Морозу…»

***

— Вставай, Мишунь, вставай — вставай, весь Новый год проспишь – ласково будила меня мама — вставай. Умываться иди. Давай на утренник собираться…

Я сел на кровати. Голова тяжёлая, как будто ведро с водой. Встал, поплёлся к умывальнику. Пленный фашист всё никак не покидал моё воображение.

Умылся. Зашёл в комнату. На стуле аккуратно сложенными лежали мои праздничные шорты и матроска, гордость моего гардероба. Она была не совсем взаправдашняя, но пошита была, так же как у настоящих моряков.

Я натянул шорты и стал одевать матроску.

— Миш, ты что, так что ли пойдёшь? – я замер. «Неужели, всё-таки, в костюме зайца?» – на улице-то зима! – мама с улыбкой подошла ко мне и погладила по голове, – переоденемся уж там, наверное, в садике? – она подала мне свитер и тёплые штаны с начёсом.

— Ма, а папа где? – мне не терпелось рассказать папе сон про фашиста.

-Папа на работу ушёл, — как то загадочно ответила мама, — а чего ты хотел?

-Да, так… – я натягивал штаны, — а он на утренник-то не придёт?

Мама опять как то странно улыбнулась.

-Пальто не одевай пока, я соберусь, а то вспотеешь…

***

В садик мы пришли одними из первых.

-Вот и хорошо, — сказала мама, — спокойно переоденемся сейчас. Стих повторим…

Садик был украшен к Празднику. Огромную ёлку посреди игрового зала мы наряжали вчера всеми старшими и подготовительными группами. От ёлки по всему залу были растянуты разноцветные гирлянды. На серебряных нитках дождя висели снежинки разной формы и узоров. Среди них были три вырезанные мной.

Потихоньку зал заполнялся ребятнёй с родителями. Девочки переодевались в снежинок. Мальчики в зайчиков.

— Может, хоть, ушки наденешь? – потянулась к пакету мама

-Ну, мам… — я совсем не хотел к своей матроске добавлять уши зайца

-Надо, надо, Миш, — подошла наша воспитательница Фрида Геннадьевна, — все мальчики сегодня будут зайчиками…

-И Кутузов? – выглядывал я в толпе детей своего друга. Многие пацаны были в полных костюмах зайцев, даже с хвостиками. Остальные в шортиках, как я, в белых рубашечках и с ушками на головах.

-А как же? – голос Фриды Геннадьевны звучал убедительно, — я же говорю: «Все!». Ты без заячьих ушек будешь как белая ворона…

Я, если честно не понял, почему в матроске без заячьих ушей, я буду похож на ворону, да ещё и белую, но спорить не стал. Все – так все. Чего выпендриваться-то? Мама натянула мне уши и завязала снизу лямочки.

-Дети! Дети! – Фрида Геннадьевна вышла в центр зала к ёлке, — подошли все ко мне поближе. Слушайте меня, дети! Родители, потише, пожалуйста! Дети, сегодня к нам на праздник, на Новый Год, придёт настоящий Дед Мороз!

-Ура! Ура! Ура – заверещала малышня и захлопала в ладоши.

-Фигня всё, — чуть наклонившись, сказал Серёга Кутузов. Он стоял недалеко от нас с мамой.

Стоявшие рядом, повернулись к Серёге.

-В прошлом году тоже так говорили, — продолжил он, почувствовав внимание к своим словам, — а я после утренника в подсобку зашел за санками, мама Клава туда зачем-то поставила. А, он там… переодевается! – у слушавших Серёгу девчонок-снежинок одновременно округлились глаза и рты. Удовлетворившись произведённым эффектом, Серёга закончил – муж Юли Андреевны, дядя Вова! – он обвёл победным взглядом свою аудиторию. Девчонки смотрели на него со смесью восторга и недоверия, — вот вам и настоящий! – победно завершил свою речь Кутуз, но, как это обычно случается, она пришлась на неожиданно возникшую в зале тишину, и поэтому прозвучала на весь зал.

Очки Фриды Геннадьевны строго блеснули:

-Серёжа Кутузов, похоже, лучше меня всё знает, — не обещавшим ничего хорошего тоном начала воспитательница, — давайте, попросим его выйти сюда, к ёлке и рассказать нам всем, что он такого интересного знает про Деда Мороза. Выходи Серёжа, — голос Фриды Геннадьевны не был ласковым.

Кутуз попытался спрятаться среди снежинок, но заячьи уши предательски торчали среди корон.

— Нет, дети! Серёжа не хочет нам ничего рассказывать, поэтому слушаем меня…

На самом деле, всерьёз никто, конечно, ругаться не собирался. Праздник всё-таки. Но нотку сомнения в праздничное ожидание чуда, Серёгина речь внесла.

У меня почему-то гудело в голове. Она не то что бы болела. Но, как-то, сильно давило на глаза, и голова начинала слегка кружиться, если долго смотреть в одну точку.

-Ты нормально себя чувствуешь?- положила мне на лоб ладонь мама.

Я утвердительно кивнул. Хотя хотелось прилечь, или хотя бы присесть.

-Дед Мороз, дети, едет к нам прямо из Костромы, из своего ледяного дворца – доносился до меня голос Фриды Геннадьевны, — давайте все подойдем к окну и увидим, как к крыльцу подъедут его сани… вся ребятня вместе с родителями поспешили к окнам зала, что бы смотреть прибытие деда Мороза. Мама потянула меня за руку туда же.

-Айда на улицу, позырим, — наклонился ко мне Кутуз, — может, опять засечём чего…

Я высвободил свою руку из маминой.

-Ты куда? — мама повернула ко мне голову.

-Я сейчас – быстро промямлил я и полез сквозь толпу за Серёгой.

В раздевалке мы увидели, что, таких как мы, желающих, ещё трое. Мы быстро накинули пальто, сунули ноги в валенки, и, без шапок, с голыми ногами, выскользнули на просторную веранду у центрального входа.

-Зырь! Верно лошадь с санями, — Первым разглядел Кутуз в просвет между магазином и сельсоветом приближающихся гостей.

-Точно! – мы сбились к перилам веранды.

Через мгновение из-за сельсовета показались разукрашенные лентами розвальни со стоящим на прямых ногах в них Дедом Морозом. Одной рукой, он держался за плечо, стоящего на коленях, кучера, второй опирался на посох. В навершье красивого красно-белого посоха сияла звезда.

-Тпрр-у-у-у-у, — розвальни остановились у садишной калитки.

Дед Мороз по-молодецки спрыгнул на землю, свободной рукой легко подхватил, перекинул за плечо мешок и вошёл в калитку. Все пацаны разом присели. Типа спрятались за перила. Кутуз дёрнул меня за полы пальто, и я тоже присел и тут же упал голыми коленями на ледяной пол террасы. Ноги ожгло холодом, но Серёга не дал мне вскрикнуть, приказав молчать, крепко прижав вытянутый в струнку палец к сомкнутым губам.

Дед Мороз шел к садику вразвалочку, не торопясь, демонстрируя свою настоящесть нескольким десяткам пар глаз, наблюдавшим за его прибытием из садика.

Мы плотно сгрудились в углу террасы, накрывшись с головами своими пальто. Мне казалось, что коленки мои, напрочь, примёрзли к полу.

Как только Дед Мороз прошёл через террасу и вошел в помещение, так и не заметив нас, мы вскочили на ноги и поспешили вслед за ним.

Внутрь мы вошли под радостные крики ребятни встречающей Дедушку Мороза. Нашей вылазки никто не заметил. Мы прошмыгнули в раздевалку, скинули валенки и верхние одёжки, и, практически, не замеченными вернулись в зал.

-Где тебя носит?! – неожиданно взяла меня за руку мама, — пропустишь всё! Ты что холодный-то такой? На улице что ли был? – мама обеими руками трогала мои руки, присев передо мной на корточки и оправляя матроску и шорты, — руки-то как ледышки. Мало вчера настыл?

Меня, если честно знобило. Я пытался сдерживать дрожь и удерживать нормальное выражение лица.

Мама наклонилась и прижалась губами к моему лбу

-Да ты горячий, похоже – она расстроилась, — стой здесь. Я сейчас.

Я видел, как она пошла к Фриде Геннадьевне, что-то прошептала ей на ухо, та кивнула, и мама пошла… к Деду Морозу! «Зачем? Что она хочет ему сказать? Я же учил! Я могу!» мысли как-то начали путаться в моей голове. Но, тут, я, глядя, как мама что-то шепчет Деду Морозу на ухо, перевёл взгляд на звезду, сверкавшую на его посохе. «Нет! Не может быть! Откуда?» — заметались перепуганные мысли в моей голове. Я пригляделся: К навершью посоха синей изолентой был примотан папкин фонарик «Даймон». Его-то я и принял за сияющую звезду.

-Первым своё стихотворение расскажет Деду Морозу Миша Папулин, — расслышал я в общем гуле своё имя и пошёл к ёлке. Меня немного покачивало, но больше меня беспокоило другое: «Откуда? Откуда у Деда Мороза из Костромы, папкин фонарик? Он же вчера в коридоре висел…»

— Ну-ка, Миша, расскажи дедушке стихотворение, которое ты приготовил, — приятный баритон деда Мороза был до боли знакомым. Я не сводил глаз с фонарика.

-К нам на елку — ой-ой-ой!

Дед Мороз идет живой, — начал я громко с выражением как учила мама. «А может это не папкин? Точно! Не один же «Даймон» на всей Земле» обрадовался я своей догадке.

— Ну и дедушка Мороз!..

Что за щеки! Что за нос! – голос мой осёкся. Я не забыл стих. Просто слово «нос» получилось с каким-то сиплым присвистом. Я судорожно вздохнул, но голос куда-то пропал

-Борода-то, борода!..

А на посохе звезда! – отчаянно хрипел я, как, вдруг, меня пробила страшная догадка: « А может он… шпион?!». Ну, правда: «Откуда у костромского Деда Мороза фашистский сигнальный фонарик?» «Сейчас я, сейчас, — я чувствовал себя Александром Матросовым, готовым лечь грудью на вражеский дзот, — сейчас дочитаю и…всем расскажу…»

На носу-то крапины! – я вперился взглядом в лицо шпионского деда, картинка начала качаться и поплыла. Из расплывчатого тумана на меня смотрели испуганные папкины глаза

-А глаза-то… папины!

***

Я плавал, в каком то горячем мареве. Я постоянно пытался выплыть наверх, что бы вдохнуть, но никак не получалось.

Я вспомнил, как летом Серёга Жуков столкнул меня с мостков в речку. Я барахтался, боясь закрыть глаза и понимая, что нельзя открывать рот. Очень хотелось вдохнуть, но рот открывать – нельзя. В этот раз и глаза не получалось открыть. Тогда, барахтаясь у мостков, я вдруг увидел в воде чьи-то руки, и… изо всех сил ухватился за них. Эти руки вытащили меня на мостки. Сейчас я не мог открыть глаза и… не понимал, что нужно делать.

-Тридцать восемь и семь, — прозвучал чей-то голос, — дыхание жёсткое, — я оттолкнулся от чего-то твёрдого и начал медленно подниматься вверх. На глаза стало давить меньше, я приоткрыл тяжёлые веки. На краю сидела Нина Александровна, наш детсадовский Айболит. Наша спасительница и берегиня.

-Сухой кашель, губки синенькие…, — она прикладывала прохладный фонендоскоп к моей горячей груди. Мне было приятно. «Откуда она взялась на утреннике? И почему я лежу? Где дед Мороз… папка? Я дочитал? Никто не заметил, что я нырнул?»

-Очень похоже на воспаление лёгких. Надо бы везти в город на рентген. – Нина Александровна, к сожалению, убрала прохладный металлический диск от моей груди, — только 31-е число… вряд ли

-Ничего мы сейчас ему чайку с мёдом, — голос папки звучал не очень уверенно. «Уже переоделся, — мелькнуло в голове, — а посох. Посох с фонариком…»

-ну, смотрите, – Нина Александровна поднялась с кровати, – температура высокая. Будет метаться во сне. Вы подежурьте, – она направилась к выходу.

Меня опять потянуло вниз. Веки набрякли и захлопнулись. Я набрал в грудь воздуха и… стал погружаться.

Красные, желтые, сиреневые круги то собирались, словно нанизанные на длинную палку, то расходились во все стороны сразу. Приходилось до боли выворачивать глаза, чтобы не потерять их из виду. Опять перестало хватать воздуха. Я дёрнул ногами и, почувствовав твёрдую опору, сильно толкнулся вверх. Медленно поднимаясь, увидел сбоку хохочущую рожу Чирка страшно подсвеченную фонариком в темноте, и сразу же почувствовал, как кто-то сильный схватил меня за руку. Я резко обернулся. За руку меня крепко держал Шурик Егоров, командир наших противников. «Не по правилам, — смешно растягивая рот, как в замедленном кино, сказал он – с фонариком пугать нельзя. Уговора не было» «Не было! Не было! Не было! – закудахтали разноцветные круги – и фонарь у него фашистский! Даймон! Он его у Деда Мороза с посоха свистнул!» «Советский мальчик нельзя фонар вермахта!» — бубнил пленный фашист. Я пытался вырвать руку, но Шурик сжимал её сильней и сильней. Фашист улыбался, скаля жёлтые, прокуренные зубы. Заканчивался воздух. Я рванул изо всех сил и выскочил на поверхность. Судорожно вдохнул, и… от страха, открыл глаза.

Слабый свет ночника с трудом выхватывал из темноты силуэт серванта стоящего у стены. Брата рядом не было. В комнате вообще никого не было. «Хорошо дежурят!» – промелькнула мысль.

Я приподнял голову с мокрой подушки. Пошевели рукой, никто не держал. Я выдохнул и осторожно вдохнул ещё раз. Прислушался. «Я не в воде». «Можно дышать спокойно»

Уронив голову обратно на подушку, я повернулся и, вдруг, увидел на своей кровати какого-то старичка.

Маленький, словно игрушечный, он сидел на самом краю кровати. В маленьких серых подвёрнутых брючках, с босыми ногами. В красиво расшитом меховом тулупе нараспашку, поверх белой рубахи. Только длинная белая борода, спускающаяся по груди, и дальше, по ногам до колен, говорила о том, что это не маленький мальчик, а старичок. Он сидел, низко опустив голову, положив руки на колени, словно о чём-то глубоко задумался.

Я осторожно шевельнул ногой, поправляя одеяло. Старичок вздрогнул, будто очнувшись, и повернулся ко мне.

-Привет!- он широко, искренне улыбнулся – Кошмарит?

-Есть немного, — нехотя признался я, хотя, привидевшийся кошмар, уже не казался таким страшным, — фигня всё – попытался я проявить смелость, — от температуры, наверное…

«Может кого-то попросили посидеть, а сами в гости ушли, — мелькнула предательская мыслишка. К горлу подступили слёзы»

-Нет, меня не просил никто, — словно услышал мои мысли старик, — да, и твои все дома. Так что не дуйся…

-А? – я неловко замолчал, скрывая смущение

-Я то? – он опять повернулся ко мне, обезоруживая своей открытой улыбкой – не обращай внимания. Меня вообще нет

-В смыс…

-Нету! – перебил он мой вопрос, — нет! Ты же не веришь!

-Чему?

-Не «чему?», а «в кого?». В нас, в дедов Морозов разных. Сам говорил: «не маленький…» «В школу скоро…» «Враки всё…» говорил?

-Говорил, — прошептал я, сползая глубже под одеяло, — так, я же…

-Я же… В саже – передразнил меня старичок – вот всегда так: желание пусть исполнится, а Дед Мороз – враки! Ну как ту работать? Меня, кстати, Зюзя зовут!

-Зюзя… — чуть слышно повторил я

-Зюзя! Зюзя! – повторял старик, словно боялся, что я не расслышу. Он вскочил с кровати и вышагивал туда-сюда по комнате, — Зюзя! Что? Трудно выговорить?

-Не трудно, — опять прошептал я, — смешно просто…

-Смешно?! – Зюзя резко остановился, — А что тебе смешно? Имя как имя, уж не смешней, чем «Михрюта»…

Я вспыхнул. Так меня звала баба Нюра и то только когда никто не слышал…

Я резко сел на кровати и услышал на кухне голоса родителей. Разговаривали не громко. Получалось разобрать только отдельные слова. Хотел прислушаться, но голова начала кружиться, и я, испугавшись, опять провалиться в морок, упал головой на сырую подушку.

Не смотря на голоса на кухне, дед Зюзя никуда не пропал. Просто перестал носиться по комнате и уселся в моих ногах.

— Зюзя, — прошептал я, прислушиваясь к своему голосу, — Зюююзя…

— Запомнил? – взмахнул он седыми кудрями и хитро прищурившись спросил, — поверил? Или всё ещё сомневаешься?

— В чём? – шёпотом спросил я

— Во мне! – он важно выпятил грудь, — в нас, в волшебниках…

Приглушённые голоса на кухне окончательно прогнали весь мой страх.

— Чего в тебе сомневаться-то? Вот он ты сидишь, разговариваешь…

***

— Не знаю, Вен, очень горячий! – мама сидела за столом, помешивая ложечкой в пустой чашке. Смотрела в одну точку.

— Да не пугайся, Валь, он же у нас закалённый, выдержит, — папка подошел сзади, положил руки ей на плечи, но тут же осторожно убрал. Побоялся что дрожь в руках выдаст сковывающее его напряжение, — главное – ночь пережить, ты же знаешь. Сутра полегче будет. Может, и до Вичуги доедем. С Валерий Палычем Царёвым поговорю, может довезёт. У него же машина…

Мама взяла его за руку. Положила себе на плечо, накрыла другой рукой.

— Конечно, всё хорошо будет, Вен, — она пыталась успокоить и папку и себя, — он так готовился…

***

— Чего же, сам себе всё твердишь: «Не бывает, не бывает»? – Зюзя взглянул на меня как то игриво

— А Вы… а чего ты подслушиваешь? – попытался я перевести разговор

— Ты так громко думаешь, что у меня в ушах звенит, — засмеялся Зюзя – а хочешь наспор?

— Чего?

— Ну, волшебство, любое… Желание, там…

— Да, мне уж говорили про желание. Стишок там. Маму слушаться…

— И?

— Чего и-то? Вместо деда мороза папка пришёл. Думали, я не узнаю…

— А ты узнал, значит?

***

— Знаешь, Валь, мне показалось, он меня узнал сегодня. Папа сел на другую табуретку

— Да ладно! – мамины глаза оживились, – ни разу ещё не узнавал… с чего вдруг?

— Взрослеет… — папкин голос был таким добрым и нежным, что мамины глаза заблестели давившей изнутри влагой

Мама положила на стол руки, папка накрыл их своими.

— Всё хорошо будет, Валь. Ну, все дети болеют… — вечный успокоительный аргумент всех родителей

— Слушай, он так стих этот учил. Всё дёргал меня: «давай повторим, давай повторим» А сутра всё тебя спрашивал, рассказать чего-то хотел… — Мама всхлипнула, — даже подарок мой раскрыть не успел.

— Валь, а я вот думаю, мы точно, с этим краном подъёмным угадали?

— Да, конечно, Вен! Он каждый раз в магазине с этой игрушки глаз не сводит, — мама вытерла платком нос, — помнишь, он год назад, летом из садика сбежал?

Папка начал вспоминать

-Ну, когда, мне из магазина позвонили, что он один гуляет?

— А! Помню, конечно!

_ Так, вот! Я, когда в магазин за ним прибежала, он этот автокран в руках держал. Меня не сразу заметил. Еле уговорила назад отдать

***

— Узнал, конечно. Ну, не сразу, если честно. Когда они на санях подкатили, даже Кутуз поверил…

— А потом?

— Потом я увидел… Слушай Зюзя, — я сел на кровати, — тебе тайну доверить можно?

— Государственную?

— Ну не тайну… Секрет пацанский…

— Мне?! Да, Я! – и Зюзя лихо щелкнул ногтем большого пальца по верхнему зубу. Высшая пацанская клятва.

— Я, понимаешь, я очень хотел… Верней, мне просто позарез нужен…

***

— а мне вот на утреннике показалось, что он не подарок у меня попросить хочет. Ну, в смысле не этот подарок…

— да у него уж жар был, Вен. Может он бредил чем? Да, он и сказать то ничего не успел, — мамкины губы опять скривились, она всхлипнула, — он же, как стих рассказал, так на руки к тебе и брякнулся…

— Он когда на руки-то ко мне упал, у него глаза ещё открыты были, — папка вспоминал и как будто начинал понимать чего-то, — я напугался, наклонился к нему, а он прямо в глаза мне смотрит и шепчет:

***

— Фонарик! — Перебил меня Зюзя, — тоже мне, тайна!

— Откуда ты…

— Я и про фокус Чирковский знаю!

***

— фонарик-то ему зачем? Он же старый уже. Ржавый весь, — чисто женский взгляд на вещи озвучила мама

— Это у них там план какой-то, ну в их крепости. Он мне ночью перед утренником рассказывал

***

— Не в этом дело, Зюзя. Фонарик-то этот … фашистский! Папка его у пленного фашиста, на хлеб…

***

— Слышала я ваши разговоры, — мамка вроде успокоилась, — не рано ты ему, про немцев-то пленных?

***

— Да, знаю я этого немца! – перебил меня Зюзя

— В смысле?

— Так он мне перед каждым Новым годом, азбукой Морзе про ваши желания передаёт. С фабричной горы, от промтоварного магазина…

— Он же фашист, Зюзя?!

***

— Я как раз хочу, чтоб он с детства понимал, что фашисты, это не простые люди, не простые солдаты. Фашисты, это те, кто загнал их на войну. Кто заставил убивать, себе подобных. И что пленный, как упавший или заревевший в драке, это уже не враг…

***

— Фашист! Что фашист? Ну, был фашист. Не сам же он на войну пошёл. Погнали. А у него дома жена, детей двое. Дочка… и ещё дочка… Он же старался… Пожелания, вот, ваши… А, там ихний дед Мороз…

— Фашистский?!

— Да чего ты заладил-то? Уж и дед мороз у тебя фашистский… Нормальный дед Мороз, зовут его правда длинно, Ва́йнахтсман… Таким же детям как ты, подарки приносит.

— Они же!

— Они, Михрюта, такие же люди, как и вы. И война для них такая же беда… вот, если бы он мне не передал, что у тебя проблемы, как бы я тебя нашёл?

— Так это он?

-А то!

***

— Не знаю, Вен, какой-то не новогодний подарок, этот фонарик твой…

-Тут, Валь, ведь главное, я думаю… чтоб чудо! Понимаешь? Он же не ждёт его. Про автокран, наверное, думал всё-таки. Ну… каждый год мы угадываем его желания… А, фонарик, вот он же только захотел его как бы…

***

— Так что?

-В смысле, что? – я еще не сразу угадывал, куда клонит ворчливый Зюзя

— Желание то озвучишь?

— А желание то одно только?

— Вот ты! То – не верю! А, теперь, список у него уже!

— Постой, постой! Ну, ты же сам… хотя знаешь, если честно, мне сейчас главное, что бы я к первому выздоровел…

— А фонарик? – Зюзя состроил такую удивлённую физиомордию, что я – прыснул

— А чего с фонариком-то, если болеть буду. В кровати лежать? Мы же там все задачи уже разделили. У пацанов без меня весь план насмарку…

***

— Вен, я боюсь, ему сейчас не до фонарика будет. Если завтра температура не спадёт, как бы в больницу не положили

— Сплюнь, Валь. Ну, а, даже, если положат, для выздоровления главное что? Настроение хорошее. Так?

— Господи… мальчишки… — мама улыбалась уже не вымученной улыбкой

***

— Значит, выздороветь? Точно? Жалеть не будешь?

— Давай, дед Зюзя, колдани от болезни. Всё остальное я сам как-нибудь…

— Это у тебя чего в банке?

— Траву, какую то заварили. Сказали с мёдом…

— Я на неё заговор сделаю, только ты всю выпей, И, с…- Зюзя осмотрел стол, — это мёд?

— Мёд, в редьке

— Вот. С мёдом. Выпьешь?

— Выпью

Он наклонился над банкой с отваром и забормотал: ««Цыла бацыла в дом не ходила, за Михрютой не плелась, на крыльцо не поднялась, где села там и слезла, где приклеилась там и отклеилась, слова мои крепки и сильны, все болезни в здоровье переведены».

Он резко махнул обеими руками в сторонубанки.

— Всё! Ну, я пойду, наверное. Выпей обязательно. И, — он зачерпнул пальцем мед из вазочки, — с мёдом обязательно.

***

— Ты бы пошёл, Вен, потрогал Мишу. Как он там?

Папка подошел к двери прислушался

— Да спит, Валь. Дышит ровно. Давай не будем беспокоить. Пойдём, ложится. Утро, как говорится, вечера…

-Хорошо Серёгу к маме отправили. Ещё бы он заразился…

***

Я сполз по матрасу к табуретке  с отваром и редькой с мёдом. Взялся за банку, поднёс к губам. Горький отвар багульника с фиалкой показался не таким уж отвратительным. Главное небольшими глотками. Если заедать ложечкой меда из редьки, то и он на фоне багульника не такой противный. Я не то что бы давился. Прихлёбывал, заедал. Прихлёбывал, заедал. Полежал чуть-чуть. Опять сел, начал прихлёбывать. Когда допивал последний глоток, веки уже слипались.

Я проснулся от того, что солнышко смеялось прямо в окна. Весь мокрый насквозь. Поначалу я напугался, что описался. Но запаха не было. В голове и во всём теле, ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость. Я сел на кровати. Зябко поёжился. Футболка и трусы были мокрыми. «Градусов двадцать, не меньше, раз такое солнце, — подумал я с какой-то непонятной радостью, — не просто будет первого-то…»

Я встал, закутался в плед, который лежал поверх одеяла, увидев на столе пакет с подарком, пошел к нему. Я опёрся на стол руками и стал разглядывать чего в пакете. Я никогда не спешил с тем, что бы сразу высыпать всё из пакета на стол, как поступали некоторые. Для меня это был целый ритуал. Разглядывать и за знакомыми обёртками угадывать конфеты, вафли, печенье… «Стоп! А, это что такое?» я не удержался и сунул руку в пакет. Пальцы скользнули по металлической поверхности и нащупали выступающую окружность рефлектора

— Мам!!! – неожиданно для себя закричал я, — мааам!!!

Мама с папой через мгновение влетели в комнату. Мама подбежав, обхватила меня руками

— Что? Что, Миш? Где больно? – она, то отодвигала меня и вглядывалась мне в лицо, то резко притягивала меня к себе и тыкалась в лоб губами, — потрогай, Вен, он совсем холодный, — мама пыталась плотней укрыть меня пледом.

-Мам! – я взглянул на неё исподлобья, украдкой поглядывая на зажатый в опущенной руке фонарик Даймон, — ко мне Зюзя приходил…